"Юрий Корольков. Человек, для которого не было тайн (о Рихарде Зорге)" - читать интересную книгу автора

определенное значение, - это колония белогвардейцев во главе с атаманом
Семеновым.
Эмигранты собирались в кабачке, в подвале с отсыревшими стенами,
который содержал штабс-капитан Ткаченко на авеню Жоффр, недалеко от
квартиры Зорге. "Главная квартира", как торжественно называли эмигранты
свой клуб, помещалась позади бара в бывшей кладовой.
В переднем углу в старом золоченом киоте висела тусклая икона
Николая-чудотворца, рядом на стене портрет царя Николая II, а под ним две
скрещенные сабли с георгиевской лентой. В "главную квартиру" допускали
только избранных, остальные собирались в большом зале, где сводчатые окна
и потолки напоминали притвор обнищавшего храма. Посредине зала была
невысокая эстрада, на которой стоял рояль и больше ничего не могло
поместиться. Певица - дама в годах - исполняла старинные романсы,
аккомпанируя себе на рояле. Ее грустно слушали, подперев подбородки
кулаками, а когда пьянели, сами начинали петь "Боже, царя храни..."
Иногда в кабачок заходил певец Вертинский - высокий, пахнущий
дорогими духами, элегантный, с золотыми перстнями на пальцах. На него
глядели завистливо, потому что он жил лучше других эмигрантов и считался в
Шанхае самым модным певцом. Артист заказывал двойную отбивную котлету, пил
много пива, смирновской водки, говорил громко, уверенно, раскатисто
хохотал. Иногда его подобострастно просили, и он соглашался что-то спеть
даром. Пел грустные песни о родине, которая далеко, о минувших днях, о
надоевших тропических странах. Потом уходил, разбередив себя и других.
К журналисту Джонсону в кабачке штабс-капитана Ткаченко относились с
подчеркнутым вниманием, заискивали перед ним, часто заговаривали о своих
нуждах, жаловались на интриги, бахвалились своим прошлым, предлагали
принять участие в выгодном деле, где нужен лишь небольшой капиталец...
Рихард не выказывал любопытства, рассеянно слушал эмигрантские пересуды,
разыгрывал грубоватого гуляку-иностранца, который любит кутнуть, но знает
счет деньгам. Иногда он за кого-то платил, кому-то одалживал по мелочам, в
меру и сдержанно, чтобы не прослыть мотом. Здесь мистер Джонсон проявлял
свои привычки и странности, но к ним относились терпимо. В разгар веселья
он вдруг среди ночи просил тапершу сыграть Баха, задумчиво слушал и
ревниво следил, чтобы в зале была полная тишина. Как-то раз он обрушился
на подвыпившего белоэмигранта, который пытался танцевать под звуки
торжественной оратории. Мистер Джонсон вытолкал святотатца за дверь. Когда
умолкли последние аккорды, Рихард подошел к даме, игравшей Баха, поцеловал
ей руку и положил на пианино несколько зеленых долларовых бумажек. Все это
заметили, и таперша, бывшая воспитанница института благородных девиц,
зарделась от удовольствия.
Здесь все говорили по-русски, но ни единым жестом Рихард не выдал,
что он знает русский язык, ни одно русское слово не сорвалось с его губ.
Он с безразличным видом слушал эмигрантские разговоры и терпеливо ждал...
Бывал здесь и атаман Семенов - плотный, с тяжелой шеей и торчащими,
как у кайзера Вильгельма, усами. Как-то раз атаман присел за общий стол,
за которым уже сидел Зорге. У Семенова было монгольское лицо и кривые ноги
кавалериста. Вместе с атаманом пришел барон Сухантон, адъютант последнего
русского царя, человек с бледным, анемичным лицом. Они разговаривали между
собой, явно стараясь вовлечь в беседу интересовавшего их журналиста
Джонсона. Здесь его считали американским корреспондентом, и Зорге не стал