"Алексей Корепанов. Что ему сказать?" - читать интересную книгу автора

бороду и открыв рот с крепкими белыми зубами, и храпел так, как, наверное,
и полагается храпеть древним грекам. Содержание нашего первого разговора
пересказывать не буду - об этом очень оперативно позаботились средства
массовой информации. Изложу лишь свои впечатления.
Говорил он очень неохотно, медленно и отрывисто, почесывая курчавую
бороду, подолгу молчал, словно не слышал вопроса, и вытянуть из него
удалось совсем немного. Арифрон. Из Микен. Да, сам построил летательный
аппарат. Сам, без посторонней помощи. Посвятил этому лучшие годы жизни. Сам
и полетел.
Это, в сущности, все. Арифрон оказался на редкость замкнутым
человеком. Или таким его сделало звездное путешествие? У меня сложилось
впечатление, что Арифрона что-то мучило. Во всяком случае, вид у него
постоянно был подавленный.
Он был мне очень симпатичен, этот древний грек с милой родинкой,
пропахший чесноком, угрюмый и неразговорчивый. Каюсь, я так и не смог
понять до конца его психологию. Хотя разве возможно так вот сразу понять
психологию человека, отделенного от нас десятками веков?
На долгих совещаниях в кабинете главврача всегда присутствовало
множество всяких специалистов. Впрос стоял один: как быть дальше?
Физическое состояние Арифрона уже не вызывало особых опасений, но вот
состояние моральное... Что-то его угнетало.
И Арифрона решили пока оставить в больнице. В палату прикатили вторую
кровать - для меня - и мы с ним зажили душа в душу, если можно так назвать
сосуществование с человеком, который целыми днями валяется в хитоне и
сандалиях поверх одеяла, время от времени угрюмо достает из тумбочки куски
сыра, рыбы и холодной баранины, оливки, хлеб, чеснок и сушеные фиги,
вытирает руки о хитон, меланхолично запивает все это водой из графина (от
вина он категорически отказался) и, судя по его виду, думает о чем-то,
коротко вздыхает и молчит, молчит, молчит...
Интересна его первая реакция на радио. Когда я покрутил колесико
нехитрого аппарата и зазвучало знакомое: "Говорит Москва. Передаем сигналы
точного времени", - Арифрон резко повернулся и карие глаза его заблестели.
Что-то необычное почудилось мне в его взгляде.
"Это говорят боги?" - спросил он на великолепном древнегреческом, не
испорченном еще позднейшими наслоениями. Я, как мог, объяснил ему принцип
радиосвязи, упомянув обыкновенного смертного Попова. Взгляд Арифрона угас и
он вновь отвернулся к стене.
Иногда мне удавалось вывести его из подавленного состояния и я бодро
докладывал на совещании в кабинете главврача, что Арифрон вертел мою
многоцветную шариковую ручку, листал мои книги, надевал и снимал мои очки и
долго водил потом по закрытым глазам крепкими короткими пальцами. Однако он
никогда ни о чем не спрашивал и все кончалось тем, что Арифрон вновь
отворачивался, засунув за щеку кусок рыбы, и тихо выплевывал кости в щель
между кроватью и стеной. С хитоном он не хотел расставаться и на все
попытки уговорить его заменить хитон на удобную пижаму отвечал словами,
которых не знал даже я, специалист по древнегреческому. А обыкновенный
больничный душ вообще привел его в шоковое состояние, что, впрочем, не
удивительно, так как в Микенах времен Арифрона душа не было. И мыла тоже.
Тем не менее, я очень привязался к этому пропахшему чесноком древнему
греку. Я ставил себя на его место и думал, что почти понимал его душевное