"Герой должен быть один" - читать интересную книгу автора (Олди Генри Лайон)ПАРОД[1]Тьма. Вязкая, плотная тьма с мерцающими отсветами где-то там, на самом краю, в удушливой сырости здешнего воздуха — приторно-теплого и в то же время вызывающего озноб. Багровые сполохи. Кажется, что совсем рядом, рукой подать, проступают очертания то ли замшелой стены, то ли утеса… нет, это только иллюзия, тьма надежно хранит свои тайны от непосвященных… Впрочем, от посвященных она хранит свои тайны не менее надежно, обманывая глупцов видимостью прозрения. Гул. Далекий подземный гул — словно дыхание спящего исполина, словно ропот гигантского сердца, словно безнадежный и бесконечный стон мириад теней во мгле Эреба… Ровный шелест волн. Да, это он. Это катит черные воды река, которой клянутся боги — вечная река, незримая и неотвратимая, без конца и начала; и по берегам ее качаются бледные венчики асфодела. Тьма. Сполохи. Знобящая духота. Рокот воды. Все. — Мы пришли, Средний. Садись. Дальше идти необязательно — нет ушей, способных подслушать нас здесь. Что-то заворочалось во мраке, и земля содрогнулась. — Ну и место ты выбрал, Старший… — Выбирал не я. Выбирал ты. Ты и Младший. Я взял то, что осталось. И, кроме того — ты знаешь более безопасное место? Я — нет. — Ты прав, брат. Перейдем к делу — мне уже не терпится уйти отсюда. — Многим не терпится. Но — терпят. — Я — не многие, Старший. И я не люблю двусмысленностей. Поэтому скажи прямо, без обиняков — тебе известен последний замысел Младшего? — А ты как думаешь? — Ты опять прав. Иногда это раздражает… Конечно, тебе все известно. Но ты подумал, к чему это может привести? — Мне частенько приходится думать, Средний — обстановка располагает… Лица говорившего (если, конечно, у него есть лицо) не видно, но тон ответа не оставляет сомнений в том, что Старший сейчас саркастически усмехается. — Тогда ты должен понимать, как опасна эта идея, воплотись она в жизнь! Младший боится потерять власть, он всегда боится потерять власть, и судорожно придумывает себе новое… новое оружие, а мы по-прежнему помалкиваем и закрываем глаза на возможные последствия! Раньше это было допустимо — не тот размах, не та мощь, да и без нас, без Семьи… — Вот именно, Средний — без нас! Сами по себе Полулюди способны лишь уничтожать подобных себе, и не более… Зато с нами — о, с нами, как выяснилось, они способны на многое! Из них вышли великолепные Мусорщики! И ты, Средний, ты сам с огромным удовольствием плодил героев-ублюдков, не заботясь никакими соображениями! Не так ли, Морской Жеребец?! Ну скажи, скажи еще раз — ты прав, брат! — Прекрати! В голосе Среднего угрожающе рокочет море — штормовое, страшное, пенящее косматые гребни волн. Тьма. Сполохи. Знобящая духота. Все. — Не зли меня, Старший. Я не за этим пришел сюда. И я не хочу ссориться с тобой. Мы всегда находили общий язык — все: и ты, и я, и Сестры. Все, кроме Младшего. Вот и сейчас — не слушая никого, он намерен породить Мусорщика-Одиночку! Ему мало молний — он хочет живую молнию! И если это Младшему удастся… — Надеюсь, что удастся, — бормочет Старший, но Средний делает вид, что не слышит. — …не придется ли нам платить слишком дорогую цену за безрассудство и властолюбие Младшего?! Вспомни одного из первых — того, кто убил Медузу, младшую из Горгон! Вспомни Персея! Старший молчит. Старший долго молчит. — Ты действительно любил ее, Средний? — вдруг спрашивает он. Средний не отвечает. — Любил, — уверенно продолжает Старший, и сполохи подмигивают издалека, изгибаясь и пульсируя. — Только от большой любви у Медузы могли родиться такие дети, как Пегас и Хрисаор Золотой Лук. Ты любил ее, Черногривый! И поэтому возненавидел Персея со всем его потомством! Возможно, если бы Младший пошел сегодня не к женщине из рода Персеидов, а к любой другой, ты бы… — Не говори глупостей, Старший! Я далек от личных счетов — дальше, чем ты думаешь! Хотя ничего не забываю и не прощаю обид. А вот ты, ты помнишь, каким это было потрясением для всей Семьи — узнать, что и подобных нам можно убить навсегда?! Что Мусорщик, дрянь, Получеловек способен на то, чего не может ни один из Семьи?! Это ты помнишь?! — Помню, — глухо отвечает Старший. — Тогда догадываешься ли ты, о чем стал задумываться тот же Мусорщик Персей к старости? — Догадываюсь ли я? — смеется тьма, и невесел ее смех. — Я ЗНАЮ! Я сам спросил его об этом, когда он пришел ко мне. Кровь жертвенной коровы подогрела Персею память, а терять ему было уже нечего — он все потерял. "Ни о чем не жалею, — сказал он, и я вздрогнул, когда увидел его улыбку, — ни о чем, кроме одного… Не следовало мне отдавать Алалкомене[2] голову Медузы. А если уж отдавать, то пусть взглянули бы друг другу в глаза. Как-никак родня… Ответь, Владыка — посмел бы ты тогда послать за мной Таната?[3]" И я ничего не ответил ему, Средний! Я молчал, а он улыбался… Тишина. И только черная вода Стикса плещет о подножие Белого Утеса Забвения, невидимого во мраке, словно смывая с него горечь последних слов Владыки. — А он улыбался, — повторяет Средний. — Улыбался. Здесь. И после этого ты не хочешь препятствовать рождению Мусорщика-Одиночки? Странно… очень странно. Стареешь, Владыка? — Что ты предлагаешь, Средний? — Для начала — поговорить с Младшим. Убедить его не делать этого. Мойры еще не спряли нить — значит, все обратимо. Двоих Младший, может быть, и послушает… — Тебя одного, выходит, уже не послушал. Не будь наивен, Средний — ты не хуже меня знаешь Зевса! Если он что-то решил, его не отговоришь, хоть мир наизнанку выверни. — Увы, Старший, — вздыхает море. — Не отговоришь. Более того, он совершает ЭТО как раз в данный момент. Ни с кем не посоветовавшись! — Разве он когда-нибудь с кем-то советовался? Даже когда он поднял руку на отца — он сделал это сам, а Семья лишь присоединилась… Средний гулко вздыхает еще раз. — Младший стал опасен, — говорит он с затаенной ненавистью, и кажется, что сейчас эта ненависть разорвет сгустившийся мрак ослепительно-белой вспышкой. — Младший стал опасен. Он зарвался! Пора сместить его — и положить конец очередным безрассудствам! У меня есть достаточная поддержка Семьи… — Но она недостаточна, чтобы ты мог открыто выступить против Младшего. — А ты? Ты присоединишься ко мне?! Тьма. Сполохи. Тьма. — Ты редко спускаешься ко мне, Средний, — почти беззвучно отзывается тьма. — Очень редко. Иначе ты знал бы, что гекатонхейры[4] все с большим трудом сдерживают напор из Тартара. И рано или поздно, Сторукие могут не выдержать. Вот тогда я буду рад любому союзнику: хоть одному из Семьи, хоть Получеловеку, хоть Мусорщику-Одиночке — лишь бы он умел убивать навсегда. Младший — тиран и самодур, но в этот день он будет первым из бойцов. А ты, Средний, не захочешь ли ты отсидеться в своих глубинах? Не обижайся, это я так… Короче, я бы не советовал тебе слишком беспокоиться о будущей судьбе Мусорщика-Одиночки. Он смертен — и этим все сказано; во всяком случае, для меня. Беспокоиться надо о тех, что копят силы там, внизу, в Тартаре. Ну а ваши претензии на власть меня не касаются. Я к власти не рвусь, мне хватает того, что я имею. И я не стану доносить Младшему о нашем разговоре. — Спасибо хоть на этом, — недовольно бурчит Средний. — Ох, Старший, спохватишься — да только поздно будет. Смотри, не раскайся после… — Смотрю, смотрю. И ты смотри, не ушибись — я-то здесь вижу, а вот ты… Эх, предупреждал же! Тут тебе Эреб, тут землю сотрясать опасно… Когда тяжелые шаги Среднего затихли в отдалении, Старший в сердцах сплюнул и пробормотал: — Дурак ты, братец! Прямой, как копье — вот и летишь, не сворачивая, куда бросили! Гера крутит тобой, как хочет, а ты до сих пор считаешь, что дело обстоит наоборот… Ох, Черногривый! Ума бы тебе хоть малую толику… Что-то прошелестело во влажной мгле, отливающей багрянцем — впрочем, только сейчас стало ясно, что мрак после ухода Среднего заметно поредел, превратясь в сумрак. — Ты, Лукавый? — Я, дядя. — Подслушивал? — Я? Никогда. — Ясно. И много услышал? — Достаточно, дядя. — Наверху был? — Был. — И… что там? — Свершилось. Только что папа вернулся в Семью. И уставшая Нюкта-Ночь скоро уйдет от Фив. Некоторое время Старший переваривал услышанное. — Лукавый?! — Да, дядя? — Знаешь что, Гермий — слетай-ка ты к Мойрам![5] Выясни, что они там напряли в приданое будущему новорожденному. Изменить судьбу мы не в силах, но знать… знать ее не мешало бы. Мало ли… — Слушаюсь, Владыка! — фальшиво выкрикнул Лукавый писклявым голоском, отчего Старший, скорее всего, поморщился — потому что сумрак мгновенно почернел, становясь прежним мраком. — Шутник… Сто раз говорил тебе — ерничать будешь при посторонних. Или при отце. А со мной — не надо. Не люблю. Ладно — лети, малыш. Гермия не было довольно долго, и Старший уже начал недоумевать, куда этот плут запропастился — когда, наконец, вновь раздался шелест, и слегка запыхавшийся посланец шлепнулся на берег Стикса рядом со Старшим. — Странные дела, Владыка, — Лукавый был необычайно серьезен, и Старшему на этот раз не пришло в голову перебивать племянника. — Прилетаю я, значит, к Мойрам, спрашиваю — а те только руками разводят. Ничего, мол, нет пока, нить не спрялась, жребий не вынут и уж тем более не записан. Я, понятное дело, давай допытываться — думаю, скрывают что-то старухи! — а тут глядь, у Клото нить пошла! И не просто нить, а двойная да крученая… — Близнецы, — прошептал Старший. — Близнецы, — тут же согласился Лукавый. — Но чтоб нить крученая — такого и сами Мойры не помнят! Короче, раскрутили мы ее кое-как… — Вы? — буквально подскочил Владыка. — Мы, — с достоинством подтвердил Гермий. — Я тоже помогал! Только все зря — под конец она опять скрутилась. Так что когда два жребия вытянули — не смогли выяснить, кому какой. Впрочем, чего там выяснять, черепки-то почти одинаковые были… — А жребий, жребий-то какой?! — чуть ли не выкрикнул Старший. И тогда Лукавый склонился к самому уху Владыки и что-то прошептал. Сполохи озадаченно мигнули и погасли. |
||
|