"Бенжамен Констан. Амелия и Жермена" - читать интересную книгу автора

Шиллера "Валленштейн" и сочинял статью "Некоторые размышления о немецком
театре"). Во всяком случае если в "Сесили" есть хотя бы некоторое подобие
"литературности" (история откровенно автобиографична, но герои носят
вымышленные имена - которые, впрочем, очень легко поддаются расшифровке),
то относительно "Амелии и Жермены" современный комментатор П. Дельбуй
утверждает определенно и весьма обоснованно: это не художественная проза,
написанная постфактум по мотивам собственных переживаний в расчете на
публикацию, —
это настоящий дневник, где пишущий день за днем анализирует свои
реальные сомнения и терзания; сам Констан замечает в тексте "Амелии и
Жермены": "Буду откровенен; ведь я пишу не для публики, а для себя самого",
и это, судя по всему, отнюдь не литературный прием. Констану - человеку
страстному, но одновременно и весьма рассудочному, —
было легче справляться со своими переживаниями, фиксируя их на бумаге
(биограф Констана Поль Бастид замечает по поводу склонности своего героя к
самоанализу: "Возникает ощущение, что он мог испытывать какие-либо чувства
исключительно с пером в руках"). Но получилось так, что, решая свои сугубо
личные и "прикладные" задачи (на ком жениться и как мирно расстаться с
прежней любовницей), Констан одновременно разрабатывал новое направление
психологической прозы, всю оригинальность которого французы оценили лишь
через много лет после смерти писателя, уже в ХХ веке.




з 1. - 6 января 1803 года

Сердце мое и воображение теперь на распутье; такое случалось со мной
уже не раз: я рвал все прежние связи, переносился в совсем новый мир, где от
мира покинутого оставались мне лишь кое-какие воспоминания, смутные и скорее
печальные, враги, понуждавшие к утомительным объяснениям, но в первую голову
-- чувство облегчения и твердая уверенность в том, что, переменив жизнь,
поступил я совершенно верно. Однако, опрометчивость в моем положении
неуместна. Мне тридцать пять лет. Большая часть жизни прожита. Я не могу уже
извинять легкомыслие молодостью лет, а главное, не имею более той
способности обороняться и той любви к самому себе, которая помогала мне
прежде оправдывать себя и жить в свете. Кровь моя еще довольно скоро бежит
по венам: однако известная беспечность относительно собственной моей участи
и великое недоверие к людям, меня окружающим, сделали привычным состоянием
моей души уныние не столько болезненное, сколько бездеятельное. Первая моя
забота - сторониться людей докучных; при перемене участи ничего я так не
опасаюсь, как скуки. Нынешнее мое положение есть, бесспорно, положение
ложное. Однако в нем нахожу я и нечто блестящее. Хотя связь, обрекающая меня
на великие бури и отводящая мне роль подчиненную, доставляет мне множество
неудобств, явная эта связь для меня выгоднее любых других. Бурное течение
несет меня, не требуя никаких действий. Я могу податься назад, но при этом
не перестану двигаться вперед; как бы там ни было, грести самому мне не
приходится. Порви я эту связь, и все изменится. Мне не придется более
сопротивляться вихрю, меня увлекающему, не придется пребывать в тени чужой
славы, отвечать за множество осторожных поступков, не мною совершенных, и