"Обитель спящих" - читать интересную книгу автора (Стюарт Торн Сейшел)

ГЛАВА 1 Предсказание

Он был зол. Он готов был грызть зубами золотые безделушки и сверкающие камни своей сокровищницы, так он был зол. Вид неисчислимого богатства, которое было тем ценнее в его глазах, что принадлежало лишь ему одному и никому больше, всегда успокаивал и радовал его, но сейчас не помогало и это. Он набрал в грудь побольше воздуху, задержал дыхание, сколько хватило сил, потом резко выдохнул. И сказал как мог спокойнее:

— Ну чего, чего же тебе еще не хватает? Глупая женщина! Я собрал здесь самые редкостные, самые удивительные драгоценности со всех концов света, и все это — твое, пока ты со мной. Ты хотела парчу, шелка и бархат, чтобы одеться — я достал их. Потом ты потребовала перин и одеял, потому что, видите ли, не можешь спать в холоде — и я принес их тебе. Скажи мне, что тебе нужно, и, клянусь Первым Яйцом, я достану все, что потребуется!

В продолжение всей этой речи он сидел к Раине спиной, но на последних словах обернулся так резко, что девушка вздрогнула. Но все равно упрямо покачала головой:

— Нет, чудовище. Ты не заставишь меня.

Он качнулся всем телом в ее сторону, и, хотя их разделяло не меньше десятка шагов, она тотчас почувствовала у самой щеки его горячее, нетерпеливое дыхание.

— Разве такое уж я чудовище? — вкрадчиво проговорил он ей в самое ухо. — Посмотри мне в глаза и скажи.

— Я не желаю смотреть в твои желтые глаза! — крикнула девушка. Она сидела на груде золота, сжавшись в комочек, обхватив колени тонкими руками. — Уже тысячу лет я не видела ни одного простого человеческого лица, только твои желтые безумные глаза!

Маленькой ножкой в ажурной кожаной сандалии она пнула арфу, и та жалобно зазвенела.

— Раина, у меня золотые глаза, — еще более вкрадчиво проговорил он, ластясь к ней. — Чудные, сияющие золотые глаза. Не упрямься.

— Буду. Что ты мне сделаешь?

— Не дам сладкого. Посажу в пещеру с летучими мышами. — Глаза его, и в самом деле цвета жидкого золота, лукаво блеснули. — Или… не пущу посмотреть на закат. Я собирался, но раз ты такая гадкая…

Он отвернулся и притворно вздохнул. Раина подняла мокрое от слез лицо.

— Это правда? Или ты смеешься надо мной?

— Ты споешь мне? — живо спросил он.

Раина стиснула кулачки и в отчаянье ударила его в грудь, но только поцарапала кожу о сверкающий небесно-голубой панцирь. Тогда она разрыдалась.

— Ненавижу! Ненавижу тебя! Тюремщик мой, палач! Желтоглазое чудовище!

— Спой мне о том, как сильно ты меня ненавидишь, — невозмутимо предложил он. Ответом ему были только горькие всхлипы, и тогда он заметил: — А солнце меж тем спускается все ниже и ниже. Скоро оно исчезнет в море, и не на что будет смотреть.

И так велико было желание бедной девушки хоть ненадолго выбраться на свет из темных, душных залов подземного дворца, что она поспешно утерла слезы и встала.

За все те неисчислимые годы, что провела она здесь, ее тюремщик впервые сам предлагал ей прогулку наверх. Все ее просьбы об этом до сих пор оставались без ответа, и она боялась, что неожиданное великодушие оставит золотоглазого хозяина так же внезапно, как и появилось.

— Я буду петь тебе весь вечер, если ты я впрямь выпустишь меня наверх, пока не сядет солнце, — пообещала она.

Между этими двумя существовал нерушимый договор: можно бесконечно изворачиваться и увиливать от ответа, но если слова произнесены, отказаться от них невозможно. Данное обещание, коль скоро оно давалось, должно было быть исполнено, как им, так и ею. Поэтому он перестал торговаться и удовлетворенно хмыкнул.

— Тогда живо найди что-нибудь, чем завязать тебе глаза, Я не хочу, чтобы ты знала путь наверх.

Кривая усмешка исказила ее губы.

— Боишься, что сбегу? В открытое море?

— Нет, — спокойно ответил он. — Боюсь, что будешь слишком часто бывать наверху, и у меня больше не останется способа уговорить тебя петь мне. — Он помолчал, завязывая ей глаза вышитой туранской шалью, затем небрежно добавил: — К тому же от долгого сидения на соленом ветру могут пропасть мои чары, и ты превратишься в столетнюю старуху, какой уже наверняка бы стала в любом другом месте.

Раина испуганно вскинула руки и провела кончиками пальцев по своим щекам, словно проверяя, не утратила ли ее кожа нежность и бархатистость.

— Опять ты надо мной потешаешься, — сердито проворчала она. — Сколько раз я просила тебя принести мне зеркало?

— Столько же, сколько я отвечал тебе: нельзя, заклятие утратит силу. Ну, идем?

По залам и переходам дворца Раина всегда путешествовала на его спине — что не составляло для него никакого труда. Сама она сбила бы себе все ноги о камни, передвигаясь почти ощупью в полутьме.

Дворец был огромен и большей частью темен — колдовской свет он переносил с собой из зала в зал. В сущности, это было гигантское хитросплетение пещер, узких проходов и больших галерей, которое он за много сотен лет превратил в подобие рукотворного жилища. День он проводил в одном зале, день — в другом, третий — в сокровищнице, что занимала три огромные пещеры. Раину он всюду таскал с собой, не желая расставаться с ней ни на миг.

Он подставил ей плечи, и девушка привычно уселась верхом ему на шею, туда, где смыкались под гибкими пластинами панциря мощные лопатки.

Сила его всегда поражала Раину, и, как ни противна была ей самая мысль об этом, она почувствовала упоительное томление внизу живота, когда упругие мышцы заходили у самого ее лона. Но, благодарение Митре, любитель музыки никогда не претендовал на ее тело, лишь на голос и искусные пальцы.

Путь в темноте длился, казалось, целую вечность. По тому, как ее несколько раз приподнимало, Раина догадывалась, что они миновали две или три лестницы. Один раз, несильно разбежавшись, он прыгнул. Наконец в лицо девушке пахнул свежий морской ветер, она почувствовала вкус соли на губах и в нетерпении сорвала повязку с глаз.

И едва не ослепла.

— Тише, дурочка! — рассмеялся он. — Не так быстро! Зажмурься и открывай глаза постепенно.

Она послушно зажмурилась и потихоньку, сквозь пушистые ресницы, снова взглянула на гаснущее солнце. Огненно-красный диск медленно опускался в воду, протягивая к ее ногам золотую дорожку. Она как была, в сандалиях, не подобрав подола, шагнула в воду, протягивая к солнцу раскрытые ладони.

И увидела собственные руки — не в полутьме пещер, при мертвенно-синем волшебном светильнике, который даже золото лишал желтизны и яркости, а при солнечном свете, пусть даже и приглушенном закатом. Поспешно оглядев себя всю, она в ужасе ахнула: ее кожа, постоянный предмет зависти подруг, из светло-бронзовой стала землисто-серой. Так могли выглядеть руки и плечи покойника, выкопанного из могилы.

— Что ты сделал со мной… — потрясенно вымолвила Раина. — Ты превратил меня в стигийскую мумию! Я не человек! Я призрак! Митра, Пресветлый Митра, обрати ко мне свое Око! Я гибну здесь одна, я умру на этом острове, и никто даже не вспомнит обо мне!

Она снова заплакала.

— Добрые боги, — пробормотала она, всхлипывая. — Спасите меня, добрые боги. Я совсем, совсем одна…

Он щурился на закат, делая вид, что не слышит ее причитаний.

— Перестань реветь и взгляни туда. Разве это не великолепно? Я разрешу тебе посмотреть, как зажигаются первые звезды, если ты перестанешь плакать.

— Я умру тут одна, — повторила Раина, но плакать перестала. Закат и в самом деле был великолепен. Сизые тучи рдели по краям багрянцем и золотом, их пробивали сияющие лучи, такие четкие, что, казалось, их можно взять в руку. Солнце садилось в море, и вода из синей и зеленой становилась молочно-белой — лишь сияла Дорога Счастья, уводящая за край мира.

«Надо попробовать достать ей мужчину, — подумал он, глядя, как светятся желто-алым мокрые дорожки на бледных щеках Раины. — Если после этого она вздумает бунтовать — что ж, я всегда смогу его убить и потом достать другого. Может, это ее развлечет на какое-то время».

Сам он был совершенно равнодушен к удовольствиям плоти. Во всяком случае, до сих пор ни одно живое существо не вызывало в нем ни малейшего желания.

Конан и Тай Юэнь вернулись в Тай Чанру в самом конце весны. За те две с половиной луны, что провели они в горах, князь Благословенного Края волшебно преобразился: исчезли страшная худоба и болезненный блеск глаз, лихорадочный румянец на щеках сменился ровным темным загаром.

Тай помолодел и снова стал похож на того Юлдуза, которого Конан знавал когда-то в Туране. Киммериец зорко следил за тем, чтобы Тай Юэнь весь день проводил на ногах — в поисках пищи или просто неспешном продвижении от одной стоянки к другой — и к вечеру ощущал настоящую усталость и голод. Ибо ел князь до смешного мало, и Конан пускался на всевозможные хитрости, чтобы заставить его есть больше.

Нельзя сказать, что киммериец считал себя опытным лекарем. Но он точно знал, что при чахотке нельзя делать двух вещей: сидеть в четырех стенах и есть один Нергал знает какую дрянь, приготовленную из пяти сортов овощей. Тай пытался сопротивляться поначалу, объясняя другу, что учение Падды запрещает убивать и питаться трупами.

На это Конан не без ехидства заметил, что пока святейший кайбон был еще просто Юлдузом, жил в Туране и чтил Эрлика, он не воротил носа ни от хорошо зажаренного барашка, ни от вина. Последним доводом Конана был моток крепкой веревки и обещание вязать Тай Юаня на стоянках по рукам и ногам и кормить насильно. Князь рассмеялся и бросил упрямиться. Конан был прав: когда выбор стоит между жизнью и смертью, ни один светлый бог не поставит тебе в вину некоторое уклонение от его закона. Тем более речь идет всего лишь о еде.

Но князь Тай Цзона согласился не только по этой причине. Он знал, что не слепым случаем, а предопределением судьбы оказался Конан в его княжестве в тот год, когда Тай Юэню перестали помогать травы, а кашель начал выходить с кровью. Не выходя из своего дворца, золотые крыши которого сияли на вершине холма над Тай Чаирой, Тай Юань мог видеть, как он сам говорил, «почти все из того, что есть, немногое из того, что было, и уж совсем немногое из того, что будет».

Его дар предвидения был не искусным умением гадальщика, не мудростью старца, чей жизненный опыт позволяет предсказать многое, а внезапным ответом на возникший вопрос. Иногда ответы приходили раньше, чем возникали их вопросы — и тогда это было как ударившая с неба молния в ночную грозу, когда в белой ослепительной вспышке на миг появляется весь мир, видный до последней травинки, чтобы в следующий миг исчезнуть, оставив боль в глазах и ощущение чего-то огромного.

Порой лишь годы спустя понимал он, что же открылось ему, и эту часть своего дара он считал мучительной и бесполезной.

Когда же требовалось получить ответ на вопрос — урожайным ли будет год, где искать вот уже три дня как пропавшего ребенка, выиграет ли Император Кхитая новую битву — он просто задумывался и получал ответ. Этот ответ приходил ясным и неоспоримым знанием, что будет так, а не иначе. Некоторые ответы приходили сразу, некоторые — день или два спустя, но это скорее зависело не от сложности вопроса, а от того, хорошо ли князь спал минувшей ночью.

Так было с вопросами, приходившими извне. Но существовали вопросы, которые он задавал себе сам, и, если только возможен был на них ответ, он рано или поздно появлялся — либо привычным знанием, либо во сне. Именно во сне в самом начале весны Тай Юань увидел Конана, идущего к западной границе Кхитая в компании девушки-туранки, плосколицего и длиннорукого карлика из северных степей и гиганта-аквилонца. Он не стал выяснять, что свело этих столь непохожих друг на друга людей, лишь порадовался, что его старый друг жив и где-то близко.

Но когда в его снах начал появляться смуглый юноша с резким профилем и темными, недобрыми глазами, ведущий к столице Кхитая войско зингарских рыцарей, Тай Юэнь забеспокоился. Несколько дней спустя и рыцари, и зингарский принц, и Конан, волею богов оказавшиеся вместе на краю света, сложились в четкую картину. И центром этой картины он увидел свое маленькое княжество, Тай Цзон.

Он знал, конечно же, что с приходом к власти нового Императора его княжество окажется в большой опасности. Новый владыка Поднебесной Империи шел к власти так долго и так часто раздумывал, что именно он сделает с той или иной своей провинцией, как покарает непокорных, если они слабы, и подкупит, если сильны, что Тай Юэнь ни на миг не сомневался: мирной и бестревожной жизни в его Благословенном Крае пришел конец.

И дело было даже не в серебряных рудниках, которые тайцзонцы не желали разрабатывать для других, не в сокровищах древних храмов, поглоченных джунглями тысячелетия назад. Хотя Император, несомненно, много бы дал за то, чтобы добраться наконец без помех и до того, и до другого.

Дело было в том, что жители Тай Цзона, не признававшие оружия и охоты, разводившие птицу лишь ради красивых перьев, а скотину — ради шерсти и молока, жили своей, особой жизнью, не похожей на жизнь остальных провинций Кхитая. Император с его многолюдными городами и величественными храмами многоруким богам был где-то далеко. А рядом было родное поле, крошечная деревушка в горах, где все жили на виду друг у друга и бога — вернее, святейшего кайбона, что живет, как известно, тоже рядом, в двух днях пути.

Ибо старшего мужчину в роду князей Тай Цзона, носителя Дара Падды, почитали как бога, единственного защитника и судью. И это раздражало и злило Императора более всего, ибо он считал, что один достоин титула Небеснорожденного.

И потому когда зингарец со своими рыцарями появился при дворе — с дарами от своего брата-короля, Император «подарил» ему Тай Цзон. При условии, что тот сам возьмет его. В случае победы зингарца Владыка Кхитая получал Тай Цзон с его рудниками и сокровищами в храмах, а в случае поражения не терял ничего. Сам вести войска на княжество он побаивался.

Никто не знал пределов могущества кайбона Благословенного Края, и Императору не хотелось выяснять их на собственном опыте. Повелитель Кхитая, будучи человеком мудрым и хитрым, предпочитал таскать каштаны из огня чужой рукой.

Для Тай Юаня, не будь он так болен, вероятно, не составило бы труда защитить свою страну. Беда была в том, что на сей раз врага надо было не просто остановить, а повернуть вспять, причем так, чтобы он больше никогда не помыслил о Тай Цзоне как о своем княжестве.

Для этого нужно было чудо, а для чудес нужны были силы. А вот именно их-то и не было у кайбона Благословенного Края. Даже ежедневное наблюдение за продвижением зингарцев к столице давалось ему с большим трудом.

Ведь Тай Юэнь совсем не был магом. Отец передал ему с последним вздохом Силу — но никак не черные свитки с заклятиями или мешок с колдовской утварью. Правда, легенды гласили, что его прадед, одиннадцатый кайбон Тай Цзона, защищая страну от нашествия орды кочевников из северных степей, в отчаянье призвал на помощь отвратительного демона.

Страну он спас, но скончался на третий день после великой победы, едва успев передать сыну дар предвидения.

Собственная смерть не казалась Тай Юэню слишком высокой ценой за свободу своей страны, он готов был пойти и на это, поскольку сын его хоть и был еще мал, но уже вполне мог принять от отца Последний Дар и продолжить род. Но сейчас его сил недостало бы и на то, чтобы остановить полет стрелы.

Поэтому появление Конана — внезапное и совершенно неожиданное — он воспринял как знак свыше. Он видел, как сближались армия зингарцев и маленький отряд, видел встречу Конана и принца у ночного костра. Эти двое были двумя полюсами.

Один был прирожденный воин, второй — гранд и рыцарь, никогда не державший в руках оружия тяжелее гибкой рапиры. Один был уроженец севера и глухомани, второй — юга и цивилизации. Один, познавший божественное пламя в ладонях, был уже мудр, хотя, вероятно, посмеялся бы над тем, кто сказал бы ему об этом.

Второй, поминавший имя бога чаще, чем следовало, был еще глуп, но вцепился бы в глотку всякому, кто посмел бы уличить его в глупости.

Эти двое сходились все ближе, взаимно притягиваясь, как два разных магнитных камня. А между ними был Тай Цзон.

Поэтому Тай Юань сделал все, чтобы Конан оказался в его княжестве прежде зингарца — большего не мог сделать никто, да это и не требовалось. «Пути Митры неисповедимы, но, если вдруг удается увидеть малую толику задуманного Пресветлым, дивишься лишь, как это не ясно всем и каждому с той же отчетливостью, что и тебе», — вспомнил Юэнь слова Учителя и, успокоившись, стал ждать развязки.

Развязка последовала быстро. Тай Чанра, столица княжества, стояла на древней земле, хранимой древними богами, такими древними, что их имен не помнил даже сам Митра Жизнеподатель. Они смеялись, отпустив зингарца из живого мрака своего храма, и многие годы спустя принц Римьерос не раз просыпался в холодном поту, услышав во сне их тихий смех. Их вмешательства да еще нескольких вылазок Конана оказалось пришельцам вполне довольно, чтобы поспешить убраться восвояси.

Но Конана к тому времени уже заботило не это. Вызванный из столицы письмом «какого-то кайбона», он обещал своей шайке награду за помощь незнакомцу, рассчитывая на эту награду и сам. Узнав же в кайбоне старого друга и увидев овечьи повадки его кроткого трудолюбивого народца, киммериец начал подумывать о том, как бы ему убедить своих спутников отказаться от посуленных им золота и камней.

Когда же Тай Юань помянул Учителя, живущего в чудесном саду среди пустыни и гор, Конан, опомнившись от изумления, просто сказал ему: «Брат мой, я не уеду отсюда, пока не увижу, что ты здоров», — и зингарец с его рыцарями был забыт им прежде, чем скрылась в джунглях последняя повозка их обоза.

В тот же день Конан, оставив своих спутников наслаждаться славой спасителей княжества, ушел с Тай Юэнем в горы. Они бродили из одной долины в другую и переходы их были отмерены расстоянием, отделяющим одну быструю горную речку от другой. Иногда, найдя синее, как глаза киммерийца, маленькое озерцо, сплошь покрытое крупными листьями лотоса, они задерживались на два-три дня, купаясь по утрам в теплой, как парное молоко, воде и ловя непуганую рыбу почти руками.

Они почтя все время молчали, а когда говорили, то о тон, где лучше устроить стоянку и что добыть на следующий ужин, но это молчание было сродни тому, в котором пребывал Конан, бродя среди яблонь в саду Учителя. Он недаром назвал Юлдуза братом — все, кто когда-либо побывал в том саду, неважно, осенил их Митра своей благодатью или нет, становились друг другу ближе, чем кровные родственники.

Как однажды сказал Конану Эйрим Высокий Шлем, когда они третий день пили в его усадьбе: «Брат всегда остается братом, даже если стал врагом. Все, что есть у человека, это братья и враги, он жив, пока они есть». Эйрим, и краем уха не слыхавший о волшебном саде Учителя, имел в виду, что братья, даже став врагами, все равно остаются братьями. Но к воспитанникам Учителя это не относилось, они не могли стать врагами…

Постепенно горный воздух, напоенный ароматами весны, обилие мясной пищи, солнце и дальние переходы свели на нет кашель Юлдуза. Даже во сне он теперь дышал ровно и легко, словно и не болел никогда.

Дважды сменились все лики луны, и, когда тонкий серп начал наливаться светом в третий раз, Конан повернул назад. В Тай Чанру они возвращались так же неспешно, как и уходили от нее, и путь домой занял еще четыре безмятежных дня. Селений они избегали, не желая, чтобы весть об исцелении князя слишком рано достигла столицы — Юэнь хотел явиться к Фейре сам, опередив слухи.

Поэтому к городу они вышли в сумерках и прошли по его витым улицам никем не замеченные, потому что жители уже спали, а собаки встречали их лишь глухим довольным ворчанием, выбегая навстречу и тычась мордами в руки князю. Он был здесь хозяин, и его знали все.

Окликнули их уже у самой лестницы со львами, ведущей ко дворцу — на ее широких площадках несли ночную стражу воины-вендийцы, единственные вооруженные люди во всей стране.

— Это я, Кхиршти, — отозвался князь негромко. — Тс-с. Оповести остальных стражей, чтобы нас больше не задерживали, но не вздумайте никого будить.

Воин, не выпуская из рук копья, согнулся в ритуальном поклоне, сложив ладони у груди. Когда он выпрямился, в темноте блеснула его белозубая улыбка.

— Добро пожаловать домой, магадева, — проговорил он и помчался исполнять сказанное.

Но то ли вендийцы, как ни старались, обсуждали новость слишком громко, то ли кто-то из них все же шепнул княгине, что вернулся ее муж и повелитель, потому что в дверях галереи, ведущей в жилые покои, их встретила Фейра — полуодетая, с лампой в руках.

В первый миг она застыла в изумлении, а во второй — бросилась Тай Юэню на шею, плача и смеясь одновременно. Он гладил ее волосы, а она, не выпуская мужа из объятий, повернула к Конану улыбающееся, мокрое от слез лицо. Киммериец заранее нахмурился, ожидая шумных излияний благодарности и восторга, кои так присущи женщинам, но услышал:

— Вы, наверное, устали с дороги. Будете ужинать? Я тотчас велю нагреть вам воды и приготовить комнаты, пока вы едите.

— Будем, — ответил за них обоих Тай Юань. — И вымоемся тоже с удовольствием. Только не буди весь дворец, а то мы и за полночь не ляжем.

Фейра умчалась хлопотать, а Конан хмыкнул и заметил:

— Хорошая у тебя жена, Юлдуз. Помнится, еще тогда, в Туране, десять лет назад, она мне понравилась: бойкая была девчонка!

— У тебя будет не хуже, — отозвался кайбон, уверенно ведя друга по темному дворцу. — Можешь мне верить.

— Это ты меня утешаешь или пророчествуешь? — хохотнул Конан. — Учти, я разборчив.

— Пророчествую. Красивая, умная и верная. На край света за тобой пойдет. — Тут он замолчал и какая-то тень пробежала по его лицу. — Или ты за ней, — добавил он тихо. Потом улыбнулся и посмотрел на друга с лукавством: — Но все окончится хорошо, а ведь это главное, правда?

— Правда, — согласился Конан. За прошедшие дни он научился почти не обращать внимания на подобные предсказания, время от времени изрекаемые князем. Тем более, что тот сам не мог сказать, как скоро сбудутся его видения.

— Но в ближайшие пять-семь лет я пока жениться не намерен..

— А в ближайшие семь лет тебе это и не грозит, — улыбнулся князь. — Ровно в ближайшие семь лет. Ты, кстати, помнишь, что я обещал тебе предсказание — настоящее предсказание, а не так… — Тай пренебрежительно помахал рукой в воздухе. — Туман и намеки. И победу нашу мы так и не отпраздновали.

Они вошли в трапезную, уже освещенную множеством свисающих с потолка затейливых фонариков. Вокруг стола сновали трое слуг, собирая ужин. Завидев князя, они поклонились ему так, словно он не вернулся домой после долгого отсутствия, а отлучался на день-другой, и Конан снова подивился, как здесь просты и естественны отношения хозяев и слуг. Во всех ранее виденных им княжествах и королевствах дело обстояло совершенно иначе.

— Значит, ровно через семь лет я женюсь, — уточнил киммериец, садясь за стол. Среди разнообразия искусно приготовленных плодов и ягод на столе помещалось огромное блюдо остро пахнущего жаркого, явно припасенное для него одного. Юань с наслаждением отпил из налитой ему чаши и вздохнул:

— Вот чего мне все эти дни действительно не хватало: молока. Тебе не предлагаю, вон в том кувшине — явно шадизарское красное, я чувствую его запах прямо отсюда. Да, женишься, осядешь на одном месте, обзаведешься своим домом… Словом, остепенишься. Но еще семь лет на скитания по свету и подвиги у тебя есть.

— Ага, — сказал Конан, наливая себе вина. — Вот и расскажи мне о том, что ждет меня в первый год из этих семи — он ведь едва начался. Расскажешь? А дальше я знать пока не хочу.

Тай Юань задумался.

— Расскажу, — не сразу ответил он. — Но не сейчас Что-то ждет тебя у края мира, Конан, и я пока не вижу, что именно. Через день или два я смогу тебе дать ответ.

— Не успел вернуться домой — и сразу ответы? — с тихим упреком сказала Фейра, входя в зал. Она услышала последнюю фразу. — Ты бы хоть немного поберегся. Он так устает каждый раз, — пожаловалась она Конану. — Я его прошу быть осторожнее, но он меня совсем не слушает.

— Я же не могу не дышать, — мягко сказал ей князь — Это происходит помимо меня. — Он утер губы и встал из-за стола. — Чжанг По проводит тебя, Конан. Завтра мы устроим большой праздник. А сейчас я очень хочу спать, извини.

Киммериец кивнул, и Тай Юэнь с Фейрой, обнявшись, удалились к себе. К нему же подошел мальчик — застенчивый, смуглый, с темными миндалевидными глазами. Он взял обеими руками кувшин со стола — в нем оставалось еще больше половины — и вопросительно взглянул на гиганта-северянина.

— Пошли, — подтвердил Конан, и мальчишка, едва удерживая тяжелый кувшин, засеменил впереди. — Ну-ка, — сказал Конан и аккуратно вынул кувшин у него из рук. — Об этом я сам позабочусь. А ты вот что: знаешь, где комната Силлы?

Мальчишка с готовностью кивнул:

— Да, — сказал он по-турански.

— Тогда ступай к госпоже, разбуди ее, если она спит, и растолкуй ей, как сможешь, что я жду ее.

— Да, — повторил Чанг. Судя по всему, это было единственное туранское слово, которое он мог сказать. Но понимал он Конана прекрасно.

Быть может, не следовало извещать Силлу о себе сегодня же, среди ночи, подумал Конан. Девчонка изо всех сил давала понять, что нашла в Тай Цзоне настоящую любовь… Нергал с ними, с женщинами, никогда их не поймешь! Он хотел ее видеть. А придет или нет — ее дело.

Доведя гостя до двери его комнаты, мальчишка помчался исполнять поручение, а Конан шагнул через порог, едва не задев колокольчик счастья, висевший здесь над каждой притолокой, дабы злые духи не могли незамеченными прокрасться ночью к постели.

В углу маленькой комнатки, вся обстановка которой состояла из низкого кривоногого стола, нескольких кресел и большой, заваленной подушками постели, киммериец увидел исходящий паром деревянный чан. Не успел он ополоснуть лицо и спину, как ему на плечи с громким охотничьим кличем прыгнула влетевшая Силла.

— Ну, наконец-то! — вопила она. — Я уж думала, что никогда тебя не дождусь! Ты хоть немножко скучал по мне?

Вместо ответа Конан сгреб ее в охапку и бросил на постель. Силла мурлыкнула и потерлась носом о его щеку. От ее смуглой бархатистой кожи исходил едва уловимый запах каких-то благовоний, бронзовое тело просвечивало сквозь тонкую ткань — она прибежала в одной рубашке. Конан зацепил пальцем вырез у горла и несильно дернул вниз. Шелк затрещал, разрываясь, соскользнул в стороны, обнажая мягкую полную грудь и упругий живот. Силла рассмеялась низким, чуть хриплым смехом и притянула к себе своего варвара, зарывшись тонкими пальчиками в черную жесткую гриву его волос.

— А как же Моу Па? — спросил Конан, делая вид, что пытается выскользнуть из ее объятий.

Когда киммериец уходил с Тай Юэнем в горы, Силла заявила, что остается. Моу Па, юноша из свиты кайбона, не сводил с нее жадного взгляда, и она, похоже, принимала его обожание с благосклонностью.

— Я стосковалась по тебе. А Моу Па возьмет меня любой, — ответила Силла. — Неужели же тебе впервой соблазнять чужих жен?

Конан успел подумать, что за две луны несносная девчонка опять все перерешила, но тут Силла развела колени и обхватила его своими длинными ногами, и киммерийцу стало не до раздумий.

Много позже, когда ни у нее, ни у него, ни на что уже не было сил, они просто лежали и смотрели на половинку луны, просвечивающую сквозь циновку оконной занавески.

— Ну что, вылечил ты своего князя? — тихо спросила Силла.

— Мм, — отозвался Конан. Он уже засыпал.

— А Фейра такая славная… — продолжала девушка. — Мы с ней просто подружились. И совсем не гордячка… И мальчишка их… — Она задумчиво положила ладонь на живот, словно прислушиваясь к себе. Моу Па на самом деле мало интересовал ее, хотя внимание юноши и льстило Силле. Но гораздо больше заботило ее маленькое существо, живущее в ней вот уже четвертую луну. Ради него она оставалась, ради него брала ему отца, а себе мужа. Все то время, что Конан странствовал с князем, ее буквально разрывало надвое от желания обладать ими обоими — и синеглазым варваром, и его ребенком. Но теперь, лежа головой у него на плече, она успокоилась и поняла, что так и должно быть: мужчинам — дороги и опасности, а женщинам — очаг и дети.

Конан вдруг открыл глаза.

— Так ты остаешься или передумала? — спросил он.

— Остаюсь, — ответила она, прижимаясь к нему. И поспешно добавила, чтобы не сказать другого: — Фейра так просит. Мы с ней все-таки землячки.

— Ну и оставайся, — хмыкнул Конан. — За чем же дело стало?

— Н-ну… — кокетливо сказала она, — ты же мой хозяин. Как я могу… сама? — И вдруг добавила совсем другим тоном: — Я сделаю так, как решишь ты. Я хочу, чтобы решил ты.

Силла была выиграна Конаном в кости на постоялом дворе Аграпура и потому считала себя его собственностью. Конану волей-неволей пришлось взять на себя заботу об этой своенравной девчонке, но всю жизнь таскать ее за собой он вовсе не собирался. В первый миг, узнав, что девчонка ему изменила, он почувствовал что-то вроде ревности, но шестьдесят дней, проведенные в горах со старым другом, отодвинули все это куда-то назад, и теперь он думал о возможной парочке и о том, что сам наконец свободен, скорее с облегчением.

— Ты давно уже сама себе хозяйка. Вот и стань ею по-настоящему. Пора, не маленькая. Оставайся. Не знаю, что там у тебя выйдет с этим кхитайцем, но Юлдуз с Фейрой о тебе позаботятся. А теперь спи. Завтра Юлдуз обещал устроить праздник, негоже, если у тебя будут синяки под глазами… — и Конан заснул прежде, чем договорил.

Проснулся он поздно, от грохота большого барабана, рокотавшего у подножия холма Тай Чанры. Силлы рядом уже не было — она вскочила на рассвете и умчалась готовиться к празднику. Одевшись, Конан вышел на галерею, опоясывавшую все постройки дворца, и увидел, что в городе царит веселая суматоха. По улицам в пестрых одеждах муравьями сновали жители, всюду развевались цветные флаги, а в синем ясном небе стояли сотни хвостатых змеев, бьющихся на тонких бечевах над каждым домом.

— Государь просит пожаловать к завтраку, — послышался у него за спиной тонкий голосок, и обернувшись, Конан увидел Тай Кин Во, старшего советника князя.

— А, это ты, старик! Ну, как тут шли дела у вас без святейшего кайбона?

— Вся страна благословляет твое имя, о Конан-с-Двумя-Мечами! — отозвался кхитаец. — Ты совершил чудо. Отныне мы вечно будем молить Падду и Пресветлого, что выше Него, осенить тебя своими милостями!

— Ну-ну, — ответил на это Конан и направился вслед за советником в знакомый трапезный зал.

Здесь его встретили радостный рев Сагратиуса и стальные объятия Кинды. Киммериец уж думал, что ему не уйти живым, но тут в зал вошли князь и княгиня со свитой, и друзьям волей-неволей пришлось на время угомониться.

В свите княгини, уже одетая в долгие кхитайские одежды, розовая от гордости и смущения, шла Силла. В высоко подобранных волосах у нее пестрели цветы, длинные кисти из подобранного по размеру мелкого жемчуга свешивались со шпилек. Затканная белыми хризантемами верхняя накидка изящно оттеняла ее смуглую кожу. «Быстро», — подумал Конан, придирчиво ее оглядывая. Девушка казалась очень довольной, и киммериец вздохнул с облегчением: одной заботой меньше. Не то чтобы общество Силлы тяготило его, скорее, наоборот, но рано или поздно девчонку все равно пришлось бы куда-нибудь пристраивать. А теперь об этом можно было больше не думать.

Фейра оказалась за столом как раз против Конана. Следя краем глаза за тем, как он разглядывает преобразившуюся Силлу, княгиня улыбнулась и сказала негромко:

— Я забираю твою неистовую охотницу. Не обещаю вскоре выдать замуж, как собиралась, — теперь она, кажется, совсем не хочет, — но, по крайней мере, девочка будет в тепле и холе. Я уж об этом позабочусь.

— Ты молодец, мышонок, — кивнул Конан. — Всегда была умницей. Куда мне ее тащить за собой?

— А ты все-таки снова собираешься в странствия? — как бы между прочим поинтересовалась Фейра. — Куда же теперь зовет тебя твое беспокойное сердце?

— На край света, надо полагать, — рассмеялся Конан. — Во всяком случае, твой муж говорит, что меня там уже поджидают. Не могу же я не верить избраннику Падды и Митры.

— Осторожнее, Конан, — нахмурилась Фейра. — Кайбон Тай Цзона еще никогда не ошибался, но…

— Что — но?

— Он все это — видит, — не сразу ответила Фейра, тщательно подбирая слова. — А ты… ты выслушиваешь только ответ. Любое предсказание можно толковать двояко, ибо слова есть ложь, и кому как не мне, живущей с ним бок о бок уже десять лет, знать это лучше всех? Будь осторожен с тем, что услышишь от него. Я вообще была против того, чтобы он говорил с тобой об этом — ведь и Сагратиус, и Кинда отказались от пророчества.

— Опасный дар, клянусь Солнцеликим! — вмешался Сагратиус, сидевший рядом с Конаном и внимательно слушавший его с Фейрой разговор. — Зачем мне знать, что будет, если оно все равно будет? Звонкая монета и полные сумки и бурдюки в дороге вернее, чем туманное знание чего-то, что может случиться через день, а может — и через три года. Но мы пойдем с тобой, Конан, как обещали, куда бы ни отправил тебя князь. Мы с Киндой своих решений не меняем — верно, бродяга?

Карлик-птулысут, к которому обернулся огромный аквилонец, важно кивнул:

— Сагратиус пойдет, и Кинда пойдет. Кинда пойдет до края мира. Кинда никогда его не видел.

— Я тоже никогда его не видел, — задумчиво сказал Конан. — Что бы ни пообещал мне Юлдуз, я пойду навстречу тому, что должно произойти.

Фейра на это лишь печально покачала темноволосой головой.

Когда завтрак был закончен, Тай Юэнь жестом пригласил всех выйти к большой лестнице. У ее подножия уже толпился народ, ожидая выхода князя и своих героев. Оглушительные крики, свист флейт и бой барабанов приветствовали их появление. Вперед вышел саккей Тай Кии Бо, Первый Советник князя, и шум постепенно стих. Конан понимал одно слово из пяти в его быстрой речи, но смысл ее был понятен и так. Свита князя и княгини отступила на несколько шагов назад, так что на верхней площадке остались только Юэнь с Фейрой, Конан, Кинда и Силла. Под ноги им со всех сторон летели первые цветы лета, люди размахивали цветущими ветвями и бечевами змеев, отчего они скачками носились по небу, как водомерки на пруду. Силла отчаянно краснела и пыталась спрятаться за улыбающуюся Фейру.

Сагратиус имел вид независимый, но польщенный, Кинда же, как всегда, был воплощением невозмутимости — считая себя сыном бога, он воспринимал любые почести как должное. Обратная сторона этой его черты делала дикаря идеальным спутником: тяготы и невзгоды он воспринимал так же, полагая, что в мире отца сын должен испробовать все.

— Помимо прочего, если ты не понял, — не поворачивая головы, сказал Тай Юань Конану, — он говорит, что сегодня весь день и всю ночь у городских стен будет длиться пиршество и праздник, и все, кто захочет, смогут прийти и приветствовать на нем спасителей княжества.

— А нельзя как-нибудь обойтись без этого? — поморщился Конан. — Что мне, весь день торчать там, как пугалу на рисовом поле?

Князь взглянул на него чуточку лукаво и, тронув за плечо своего саккея, что-то негромко сказал ему. Тай Кин Бо повторил это, обращаясь ко всем, и внизу прокатился благоговейный выдох.

— Что он сказал? — насторожился киммериец.

— Что ты будешь взыскан особой милостью и потому появишься только к вечеру. Сегодня после полудня я намерен ответить тебе на твой вопрос, а это займет нас обоих на немалое время.

Это действительно заняло немалое время. Еще накануне вечером Тай Юаня смутило и обеспокоило то, что он не может сразу увидеть для Конана столь близкого будущего. Поэтому, оставив остальных веселиться, он увел друга в полутемный круглый зал в самом центре дома, куда не достигали огни и шум праздника.

Зал этот, освещенный лишь тлеющими огоньками курильниц у статуи божества в нише, был лишен какой бы то ни было обстановки. Главным и единственным его украшением был мозаичный пол с рельефными изображениями драконов всех четырех стихий — огня, воды, воздуха и земли.

В белом круге в центре был выложен красной плиткой сложный символ-мандала. Тай Юань вышел на середину и опустился прямо на красно-белую мозаику, совершенно закрыв ее полами своего парадного одеяния. Он сделал Конану знак сесть напротив и закрыл глаза.

Киммериец смотрел, как лицо его друга постепенно превращается в подобие восковой маски, как расслабляются плечи и руки, безвольно лежащие на коленях. Наконец он открыл глаза — совершенно черные, из одних зрачков, без белка и радужки, и невидяще посмотрел на друга. Тишина стояла необычайная, казалось, самый воздух тихо звенел, и потому Конан невольно вздрогнул, когда услышал вдруг словно из ниоткуда громкое и отчетливое:

— Теперь спрашивай.

Конан сглотнул и, мгновение помедлив, так же громко и отчетливо выговорил:

— Что случится со мною за остаток этого года?

Тай Юань продолжал смотреть на него все тем же невидящим взглядом. Он сидел бледный и неподвижный, как изваяние; Конану казалось, что он даже не дышит, весь обратившись в подобие статуи божества в нише, вечно пребывающего в священном трансе. Время словно застыло вместе с ним, и лишь по пробивающемуся откуда-то сверху, скользящему по круглому куполу зала солнечному лучу можно было определить, что солнце уже миновало зенит и движется к западу.

Киммериец, которому приходилось порой просиживать в засаде, не шелохнувшись, полдня и больше, подстерегая самую пугливую дичь, спокойно ждал, не выказывая ни нетерпения, ни усталости. Луч скользил все выше, солнце опускалось все ниже. Драконы извивались у них под ногами, воздух сгущался, словно живой. Конан, познавший некогда Силу, хоть и утративший ее впоследствии, по-прежнему умел различать ее незримое присутствие, и сейчас словно тысячи тончайших иголочек кололи его кожу горячими остриями.

Но он сидел против Тай Юаня, такой же немой и неподвижный, хотя все чувства его были обострены до предела и широкие ноздри трепетали, втягивая воздух, как у молодого жеребца, чующего близкое присутствие волка.

Казалось, прошла целая вечность, когда вдруг Тай тонко, по-птичьи вскрикнул и резко нагнулся вперед, зажимая ладонями виски, и сейчас же что-то беззвучно ахнуло внутри киммерийца, словно невидимая молния ударила над головой. Конан, тяжело дыша, весь напрягся, готовый в любой момент вскочить и, подхватив Тай Юаня, в два прыжка оказаться за пределами этого зала, — прежде чем темный резной купол обрушится им на головы. Но что-то удержало его на месте.

Тай медленно выпрямился и опустил руки. По вискам у него стекали крупные капли пота. Разлепив белые бескровные губы, он проговорил:

— Ты потеряешь двоих и найдешь двоих, разделишь двоих и соединишь двоих. Ты дойдешь до края мира и вернешься на запад, и оттуда начнется твой новый долгий путь… — Он перевел дыхание и слабо улыбнулся. — Прости, но сейчас я больше не скажу тебе ничего. Я думал увидеть один твой год, а увидел всю жизнь. Ты отмечен богами, брат мой. Там, на западе, лежит самое прекрасное в мире королевство, и рано или поздно оно будет твоим.

Конан посмотрел ему в глаза, где сиял и переливался алый жидкий огонь, словно свет огромного прекрасного рубина, — и не нашелся с ответом.