"Дары Зингарцев" - читать интересную книгу автора (Стюарт Торн Сейшел)Глава третья Радушный прием— Вот они, — уверенно произнес Ян Шань, Верховный Саккей, маг и ближайший советник императора. Титул его дословно означал «левая рука», ибо кхитайцы почитали левую сторону важнее правой, ведь слева у человека находится сердце. Император отложил в сторону послание наместника и подошел к возвышению, на котором стоял Ян Шань. — Если Повелитель Звезд соблаговолит заглянуть сюда, он их тоже увидит. Едва весть о приближающемся войске достигла столицы, император велел расставить на Западной дороге несколько Магических шаров, чтобы увидеть чужаков задолго до того, как они вступят в самое сердце Кхитая. Всего в стране было двенадцать таких шаров, их триста лет назад выточил из цельных кусков горного хрусталя какой-то неизвестный мастер. Вэй Линг, бывший тогда Главой Алого Кольца, повинуясь воле правителя, наложил на них вечные чары, и с тех пор то, что отражалось в одиннадцати малых, собиралось в двенадцатом большом. Если же изображение приходило сразу с нескольких шаров, специальным заклятием можно было выбрать нужный. Предпоследний император династии Мун распорядился расставить одиннадцать шаров в одиннадцати городах Кхитая, а двенадцатый установить в большом зале, который с тех пор получил название Дворца Хрустального Шара. Специальные чиновники день и ночь, сменяя друг друга, бодрствовали у нефритового возвышения с круглым гнездом, в котором покоился большой шар. За триста лет четыре шара из одиннадцати были разбиты или раскололись сами, но остальные продолжали служить. В этот ранний час во Дворце Хрустального Шара кроме императора и Ян Шаня не было ни души. Личная стража Императора — рослые хайбэи с застывшими лицами, в зеленых одеждах Вестников Высшей Воли — выпроводили из зала чиновников и замерли у дверей, дабы никто не помешал беседе повелителя со своим советником. Облокотившись на холодный камень гнезда, правитель Кхитая какое-то время созерцал смуглых высоких солдат, закованных в сверкающую броню. Отрадно было знать, что это — мирное посольство, а не вторжение. Армия императора была достаточно сильна, чтобы справиться с пятижды пятью такими отрядами, но это означало спешное переформирование войска, отсыл людей, беспокойство и суету. А Повелитель Звезд, хоть и именовался придворными льстецами Божественным, был уже стар. В юности он много воевал, в сущности, к власти он тоже пришел войной, три года назад сбросив с Нефритового Трона собственного племянника, правителя беспокойного и неумелого. В юности, еще наследным принцем, покойный император был обвинен в измене и изгнан. Обвинение оказалось ложным, виновные были наказаны, а изгнанник возвратился в столицу и был восстановлен отцом во всех правах и титулах. Но, проведя пятнадцать лет в отдаленной провинции, он, видимо, так и не смог вновь прижиться при дворе. Правление его закончилось под сенью безумия. И видя, что страну, с таким трудом собранную воедино прежним правителем, опять разрывает на части, что власть в державе становится лишь пустым звуком, что вновь поднимают голову удельные князьки, силою огня и меча приведенные к покорности, тот, чье имя прежде было Итанг Чжи, младший брат старого Императора, принял решение. В одну ночь стал он Божественным и Дваждырожденным. Но это было лишь первым шагом на долгом и тернистом пути. Немалых усилий стоило ему восстановить порядок в отбившихся от рук провинциях и дать понять алчным соседям, что Кхитай — по-прежнему неприступная твердыня. И теперь, достигнув наконец высшей власти для себя и покоя для уставшей от межусобиц страны, он хотел сохранить как можно дольше и то, и другое. В туманной дымке кристалла воинство пришельцев было видно до последней пряжки на ремнях, скрепляющих латы. Верховые ехали первыми, за ними угрюмые быки тянули повозки с шатрами и прочим походным снаряжением, замыкали шествие оруженосцы и слуги. Последними шли конюшие, шестеро из них вели на крепких плетеных ошейниках больших пятнистых собак. — Пожалуй, вы правы оба — и ты, Ян Шань, и наместник — это действительно мирное шествие, — сказал наконец император, когда войско миновало первый шар и пропало из виду. — Только безумец пойдет на войну с охотничей сворой в обозе. — Не меньшим безумцем надо быть, чтобы тащить за собою охотничью свору на другой конец света, — отозвался Ян Шань. — Безумцем — или зингарцем. — А как по-твоему — это безумцы или зингарцы? — рассмелся император. Смех его звучал отрывисто и хрипло. — Скорее — зингарцы, — серьезно ответил Ян Шань. — Повелителю известно, что я немало странствовал по свету и видел, наверное, все народы мира. Судя по доспехам и надменному выражению лиц, это действительно зингарцы. А если я правильно понимаю все эти знаки на щитах и попонах лошадей — это к тому же очень знатные зингарцы. Опасный народ. Нетерпеливый, гневный и вспыльчивый.– Император уже решил, кого выслать им навстречу? — Да, нужно это сделать, и как можно скорее. — Правитель Кхитая, поморщившись, распрямил затекшую спину. — Пойдем со мной. Ты поможешь мне подготовить для этих чужестранцев ответное шествие. Оно должно не уступать им ни в богатстве, ни в праздничности, и в то же время состоять из людей выдержанных и мудрых, я ведь правильно понял твои слова о злом и вспыльчивом нраве? Ян Шань поклонился, что означало одновременно и готовность к немедленным действиям, и согласие со словами императора. Эти двое были очень разными людьми, даже внешность их составляла разительный контраст — сухой тонкий Ян Шань с острым взглядом темных, сверкающих, как у Духа Лисицы, глаз, и грузный, мучимый отдышкой император, чьи глаза давно спрятались в складках и морщинах опухших век. Движения императора были сдержанны и плавны от тучности и лени, в жестах же мага сквозило напряжение сжатой пружины. Один был похож на стареющего льва, другой — на вечно голодного тощего красного волка. Но несмотря на все эти различия, император и его саккей понимали друг друга почти без слов. Каждый из них хорошо знал, что оказался там, где он есть, только потому, что помог другому достичь желанного места. Бывший военачальник кхитайской армии стал императором не без помощи мага-ренегата, проклявшего в свое время изуверские обряды Алого Кольца и променявшего бесконечные поиски древнего знания, одиночество холодной башни и плесень кхарийских манускриптов на придворную жизнь, также не лишенную опасностей, однако куда более соответствующую истинным устремлениям своей натуры. Он не оставил чернокнижие — о нет! — и тем оставался полезен императору, уверенный, что, покуда услуги его необходимы, он останется при дворе, при должностях и почестях, до которых был так жаден. Но утонченная роскошь столицы, тонкий аромат интриг и легкий флер полунамеков были куда дороже и приятнее Ян Шаню, нежели удушливая вонь святилищ и дымящаяся кровь на алтарях забытых богов. Он служил своему императору — и служил себе самому, и два эти служения были переплетены в его душе настолько тесно, что он и сам не знал, где заканчивается одно и начинается другое. Если не считать одного-един-ственного. Той тени страха, от которой даже владыка империи, со всей своей армией и преданными хайбэями не в силах был избавить верного саккея. О которой он даже не знал. Но о страхе можно было если и не забыть совсем — то хотя бы на время отогнать прочь, заслониться от него повседневными заботами, ничтожными тревогами и радостями. Ощущать его присутствие, как рыщущего в сумерках волка — но не думать о нем. И придворные заботы и хлопоты годились для этих нужд как нельзя лучше. До самого полудня Император и маг отбирали из царедворцев, чиновников и просто слуг людей, которые смогли бы достойно встретить зингарцев. Это действительно оказалось нелегкой задачей. Под конец Ян Шань лично проверил, смогут ли избранные долее того времени, что требуется обезьяне, чтобы вскарабкаться на дерево, выносить резкие жесты и угрожающий голос. В итоге получилось около тридцати человек, две трети которых составляли старики, умудренные жизненным опытом и знавшие, что далеко не все народы в этом мире одинаковы. Оставалось найти одного только переводчика. В посольской канцелярии сыскались двое, утверждавших, что владеют языками запада: один аквилонским, а второй — зингарским. Послушав обоих, Ян Шань велел их высечь и отослать прочь из столицы. Прегрешение их было тем тяжелее, что мошенников долго держали на жаловании ради подобного редкого случая. Маг уже подумывал, не пойти ли ему самому, но тут один из придворных вспомнил о юноше-хайбэе, говорящем на каком-то западном языке — каком именно, царедворец не знал. Слышал только, как молодой телохранитель Императора читал одной из принцесс стихи на чужом языке, не вендийском и не туранском. — Превосходно! — обрадовался Ян Шань. — Если он благородного происхождения, это еще лучше! Немедленно все молодые воины, бывшие тогда во дворце, были созваны в тронный зал, и на вопрос мага: «Говорит ли кто-нибудь из вас по-аквилонски?» — из длинного ряда зеленого расшитого шелка вышел совсем еще юноша и молча склонился перед саккеем. — Как твое имя? — Моу Па, Бессмертный, — ответил юноша, не поднимая головы. — Откуда ты знаешь язык? — Эти слова Ян Шань произнес по-аквилонски и был рад услышать ответ на том же языке: — Я сбежал из озорства из дому, Бессмертный, и два года странствовал с туранским караваном. — Хорошо, подойди сюда. Остальные могут удалиться. Поманив за собой жестом Моу Па, Ян Шань провел его во Дворец Хрустального Шара. Было уже далеко за полдень, и по расчетам мага пришельцы вот-вот должны были появиться во втором шаре. — Посмотри на них, — велел он юноше, когда в шаре заблестело солнце, пляшущее на доспехах и оружии. — Ты видишь эти лица? Они посмотрели на наших крестьян и теперь полагают, что мы все до единого повалимся им в ноги, как только увидим. Не разочаровывай их пока. Твой аквилонский безупречен — настолько, насколько может быть безупречен чужой язык. Испорти его. Говори бессвязно и неловко, как двухлетний ребенок. Ты понял меня? — Да, сэй Ян Шань. — Тогда иди собирайся. Вы отправитесь в путь сегодня же, потому что зингарцы, несомненно, уже войдут в город, когда вы будете только на полпути к нему. Выходя, Ян Шань мельком обернулся на туманную сферу шара — и невольно вздрогнул: оттуда смотрели на него огромные, неестественно круглые темные глаза. Повинуясь безотчетному порыву, маг подхватил с пола темный плат, которым накрывали шар, если где-то проходила гроза — иначе бы наблюдающие слепли один за другим — и накинул его на Всевидящее Око. По ту сторону хрусталя стоявший перед шаром Римьерос, хмурясь, разглядывал диковинку. Неужели ему померещилось какое-то движение внутри этого огромного слитка? Словно что-то черное мелькнуло перед глазами и исчезло. — Барон Марко, подойдите сюда! — крикнул он, не оборачиваясь. Когда да Ронно приблизился, принц указал ему на шар и спросил: — Что это может быть, как по-вашему? Я готов биться об заклад, что точь-в-точь такой же шар мы видели у дороги сегодня рано утром. Барон задумался — Надо подождать, не появится ли третий, — сказал он наконец. — Митра милосердный! — на манер деревенского говора воскликнул Римьерос и в притворном ужасе всплеснул руками. — Еще и третий! Зачем вам их столько, друг мой? Или вы думаете, что, не поняв, для чего предназначены первые два, мы все поймем, увидев третий? — Да, мой государь, — ответил Марко со всей серьезностью. — А если третий не появится? — Это тоже будет ответом, — пожал плечами старый воин. — Посмотрим. Когда к концу дня они увидели третий шар, как и первые два стоящий у дороги на массивной колонне в рост человека, Римьерос соскочил с коня и торопливо подошел ближе, надеясь здесь разглядеть то, что не успел увидеть во втором. Но на этот раз хрусталь был незамутненно-чист, закатное солнце расцветило его яркими радужными бликами. — Так каков же ответ? Вы обещали мне ответ, барон. Что такого вы видите в третьем, чего не было в первых двух? — Расстояние, государь. Два шара — первый и третий — расположены примерно на одинаковом расстоянии от второго. Это значит, что либо мы вышли на дорогу, ведущую прямиком в Пайканг, и шары обозначают какую-то меру длины; либо эти шары установлены вдоль дороги для какого-то магического действа. Римьерос задумчиво выпятил нижнюю губу. — Ну хорошо, а если бы третьего не было? — спросил он наконец. — Тогда я уверился бы в том, что этих шаров здесь всего два и, вероятнее всего, разбил бы, ибо для чего они еще тогда могут быть кроме, как для черного колдовства? — невозмутимо ответил старый воин. — А что мешает им всем трем быть для чьего-нибудь черного колдовства? — рассмеялся Римьерос. — Все те же расстояния, государь. Если здесь есть колдун, власть которого распространяется на всю страну, то он, вероятнее всего, ею и правит. А в этом случае вмешиваться неразумно. Я предам духовному суду богохульника, я прогоню прочь от своего порога ведьму, но страна сама должна решать, какой правитель для нее годится, а какой нет. Римьерос вспомнил мелькнувшую в шаре черную тень и поежился. — Быть может, это и в самом деле лишь отсчет лиг или в чем они тут измеряют расстояния, — сказал он. — Но мне не нравятся эти шары. Они словно следят за мной, и у второго мне на миг показалось… — Что, мой принц? — Ничего. Так, наваждение. А слыхали вы, барон, про магов Красного Кольца? Говорят, кое в чем они превосходят даже стигийцев, поклонников Сета! Услыхав про «наваждение», да Ронно потянул принца прочь от шара, не слушая дальнейших разглагольствований о магах и магии. Не существовало в мире вещи, к которой он относился с большей подозрительностью — исключая, быть может, только женщин. В них, был уверен барон да Ронно, еще более, чем в колдовстве, кроется корень всемирного зла. — На всякий случай, отойдите от него подальше, государь. К тому же становится поздно. На поляне уже, наверное, разбили шатры, и я даже здесь слышу запах жаркого, идущий от костров. Пойдемте в лагерь, государь. Шатер принца и в самом деле уже высился среди поляны на берегу реки, что текла недалеко от дороги. Римьерос пригласил да Ронно к себе и оставил ужинать, непрестанно болтая о различных магических трюках и вещицах. Барон отвечал сдержанно, но под конец трапезы тоже разговорился, и тут принц с изумлением обнаружил, что да Ронно, в отличие от него самого, знает о магии и колдунах отнюдь не понаслышке. Ни за ужином, ни после Римьерос больше не вспоминал о таинственных шарах. Но среди ночи он вдруг проснулся и вышел, едва накинув плащ поверх рубашки. Он долго стоял перед мерцающей сферой, пытаясь восстановить ощущение пребывания в двух местах одновременно, которое посетило его в тот миг, когда перед глазами мелькнула тень. Но шар просто тихо светился в ночи, отражая и преломляя лунный и звездный свет, дробя его в своей прозрачной утробе на тончайшие лучики… Римьерос зябко передернул плечами и ушел к себе в шатер. Остаток ночи он спал на диво спокойно, и если и снилось ему что-нибудь, то наутро он об этом не помнил. Двинувшись с рассветом в дальнейший путь, посольство не проехало и нескольких лиг, как джунгли, теснившие дорогу с обеих сторон, вдруг кончились. Прямо за ними, похожие на пестрое лоскутное одеяло, какими зингарские крестьяне занавешивают стены в земляных хижинах, начинались поля. Последние несколько дней дорога плавно шла вниз, спускаясь с предгорий. Долина лежала еще ниже, и из леса открывался на нее великолепный вид. Подобно дороге, с гор сбегала в долину и река, вдоль которой, то приближаясь, то удаляясь, они двигались все это время. В долине река замедляла бег, ширилась и разливалась на множество узких рукавов. Над ней, прочно вцепившись в дно и берега мостами, стоял небольшой город, со стороны суши обнесенный стеной. Вокруг, как цыплята вокруг наседки, ютились домишки землепашцев. Первая зелень, едва пробившаяся на свежераспаханных полях, напоминала пушок, покрывающий щеки юноши, дома по самые крыши тонули в бело-розовом цветении. — Что скажете, мой принц? — обернулся к Римьеросу барон, но тот уже двинул коня вперед и вниз по дороге. — Туда! — коротко велел принц и первым пустил коня рысью. Их словно ждали. На огромном горбатом мосту, по которому, словно нить сквозь бусину, проходила через город дорога, стояла толпа желтолицых людей. Римьерос, не ожидавший ничего подобного, резко осадил коня, но тут взвыли трубы, ударили гонги и барабаны, словом, поднялся невообразимый шум. Лошади зингарцев, немотря на то, что были привычны и к черной брани конюших, и к лязгу железа, едва не кинулись врассыпную от этой какофонии. — Это в нашу честь! — понял наконец Римьерос и расхохотался, закинув голову. С ним засмеялись и остальные. Встречающие гостей растерянно застыли, ибо такой откровенный смех в Кхитае выражал презрение, насмешку и вообще считался крайне оскорбительным. Музыка стихла. — Да, если можно, больше не гремите так, — снова рассмеялся Римьерос. Его ничуть не смущало, что все эти люди, по-видимому, не понимали ни слова из того, что он говорил. Увидев, что теперь он улыбается, толпа музыкантов облегченно вздохнула. Несколько старцев с жесткими и тонкими, как волокна непряденного льна бородами, шагнули вперед и низко поклонились принцу, справедливо рассудив, что он — главный в отряде. В ответ на это Римьерос соскочил с коня и отдал церемонный изящный поклон, положив руку на эфес меча. Снова повисла напряженная пауза. Старики переглянулись, и барон да Ронно, почувствовав неладное, заступил принца. Но тут из толпы встречающих вышла, как показалось Римьеросу, девочка лет пятнадцати. (Позже выяснилось, что это — жена градоправителя, и что прошлой весной ей исполнилось двадцать пять.) В руках у нее был поднос, полный душистых нежно-розовых лепестков. Она осыпала ими Римьероса с головы до ног, и тому очень понравился такой обряд встречи. Он улыбнулся и высыпал оставшуюся на подносе последнюю горсть лепестков на нее. Она рассмеялась — смех этот прозвучал иначе, чем иной когда-либо слышанный Римьеросом женский смех — и прищелкнула пальцами. Толпа расступилась, пропуская стайку диковинных птиц — а, быть может, бабочек. Во всяком случае, на людей эти девушки походили мало, скорее уж — на небожительниц. Их было много, по трое на каждого рыцаря. Градоправитель, высокочтимый сэй Тхикон Фэн, специально набрал достаточное их количество в окрестных поселениях. Если бы зингарцы меньше истосковались по женскому обществу, они бы, наверное, задумались над тем, откуда градоправителю стало известно точное число рыцарей в отряде. Обратил на это внимание только барон Марко, и то много времени спустя. А в тот миг они, не заботясь о менее насущных делах, оставили лошадей и повозки на слуг, а сами вошли вслед за девушками в низкий длинный дом без окон, из двери которого, едва ее открыли, повалил пар. Девушки знали свое дело. Не успели еще слуги разместиться в указанном им крыле Гостевого Дома, как вымуштрованный самим Марко да Ронно отряд можно было бы взять голыми руками. Каждый город из Ожерелья Великого Пути на площади перед дворцом градоправителя имел специально устроенный дом, который мог принять одновременно три-четыре каравана. Такой Гостевой Дом включал в себя множество различных построек, от конюшен и стойл для быков и верблюдов до огромных бань, в чьих каменных печах день и ночь полыхал огонь. За банями шел трапезный зал высотой в «две крыши», самое большое помещение Гостевого Дома, далее, соединенные между собой галереями, размещались дворы с навесами — общие спальни слуг — и двухэтажные небольшие домики с плоскими крышами-террасами. Комнаты в этих домиках могли быть как дешевым ночлегом для двоих бедных влюбленных, так и пышными апартаментами для какого-нибудь заезжего богача. Мужчин в этом доме обслуживали исключительно юные девушки, а женщин — мальчики с чистой, еще нетронутой бритвой кожей. И те, и другие жили здесь же, при Гостевом Доме, ровно три года — с тринадцати до шестнадцати лет. Здесь их обучали танцам, науке любви, музыке и живописи. Пребывание в Гостевом Доме считалось превосходным воспитанием, и не каждый отец мог позволить себе роскошь отправить ребенка в такую школу. Вымыв и доведя мужчин до полного изнеможения, девушки оставили их отдыхать в бассейнах с прохладной ароматной водой, а сами взялись собирать на стол в огромном зале с резными потолочными балками. Пол в нем был застелен множеством слоев пружинящих плетеных циновок, так что те, кто находил в себе еще силы, мог продолжить любовные забавы. После трапезы, длившейся довольно долго, ибо разносившие кушанья и вина прелестницы были одеты лишь в собственную кожу, гостей проводили на отдых в приготовленные для них комнаты. Римьерос, пребывавший от такого приема в совершеннейшем изумлении и восторге, расположился в своих комнатах на подушках и велел одному из пажей пригласить к нему барона Марко, если тот еще не заснул, как собирался. Барон не замедлил явиться, хоть вид у него и был несколько заспанный. — Что угодно моему государю? — спросил он с порога. — Общества друга! — весело отозвался принц. — Надеюсь, вас не слишком утомили эти жрицы полногрудой Иштар? Клянусь ее милостями, я и забыл, как истосковался за год по подобным вещам! Не хотите ли распить со мной бутыль аргосского вина, барон? Это — последняя. Он смеялся, покуда паж разливал вино по кубкам, после чего принц махнул ему рукой, разрешая удалиться. Это означало, что речь пойдет не о пустяках, и барон Марко, хоть и с трудом, но выпрямился в кресле. — Что вы думаете обо все этом, друг мой? — спросил принц совершенно другим тоном, серьезным и даже немного мрачным. — Что вы думаете о том, что первый же город, в который мы вступили, принял нас как желанных гостей? Я проследил, чтобы от всех кушаний, которые мне подавали, сначала пробовала какая-нибудь из девушек. Я не понимаю этого радушия. Или, увидев наше яркое шествие, они приняли нас за богачей и теперь надеются, что мы хорошо заплатим? — Нет, — покачал головой да Ронно. — Это как раз обычай. Здесь, я думаю, так встречают каждого, кто пришел из-за гор. Я слыхал от туранских и вендийских купцов, что в Кхитае принято встречать чужестранцев как королей — но только первые три дня. По истечении их гость обязан за все расплачиваться золотом — и многие, единожды вкусив от этого плода, платят… — Он помолчал, прихлебывая вино, затем продолжил: — Нет, меня настораживает иное. Они не попытались выяснить, кто мы такие, не попытались найти человека, который мог бы с нами объясниться, они не задали ни одного вопроса! И в то же время мгновенно отделили слуг от господ, хотя ваши пажи, мой принц, одеты не хуже, чем любой рыцарь в нашем отряде. Откуда они знают, кто мы такие? Откуда знали, что мы придем этим утром? Ведь они уже стояли на мосту, когда мы выехали из джунглей. Вот что настораживает меня, государь. Очень плохо, что никто из них, по-видимому, не знает ни слова по-зингарски… Ширма, каким-то образом передвигавшаяся вдоль стены и служившая в комнате дверью, отодвинулась, и паж с поклоном доложил: — К вам люди, мой принц. Кажется, это здешние власти. Один из них говорит по-аквилонски. Прикажете впустить? — Вот оно! — заявил барон с неожиданной мрачностью. — Почему именно по-аквилонски, а не по-турански? За все это время они не услышали от нас ни слова! — Полно, дорогой друг, ваша подозрительность становится чрезмерной, — отозвался принц. — То, что мы — не туранцы и не вендийцы, видно, я полагаю, всякому. Ваш рассказ о том, как здесь вытягивают деньги из чужестранцев, совершенно меня успокоил. Это просто прекрасно, что они потрудились добыть нам переводчика. Ну, сами посудите, где бы мы его искали? Барон покачал головой, но промолчал. — Пусть войдут, — разрешил принц. В просторную комнату вошло пятеро или шестеро кхитайцев, одетых причудливо и богато. Римьерос уже заметил, что на Востоке принято одеваться так, чтобы ткань ниспадала мягкими складками. В Туране и Вендии богачи щеголяли парчой и расшитым бархатом, чьи краски были столь ярки, что болели глаза. Здесь же главным украшением ткани была вышивка — и долгополые халаты позволяли любоваться целыми картинами, вышитыми разноцветным шелком и золотом. Если по подолу такого халата были вышиты играющие тигры, то на ходу казалось, будто картинки движутся. Вошедшие были преклонного возраста — кроме одного, совсем юноши. Один из посетителей, в высокой черной шапке, поклонился и нараспев сказал что-то высоким, чуть дребезжащим голосом. Он умолк, и зингарцы услышали другой голос, с теми же интонациями и неестественно высокими нотами. В первый миг они не поняли ни слова, а во второй — расхохотались. Потому что перевод юноши звучал так: — Начальника горотьских стен и мосьтов радусся видить высоки гости. — Клянусь Митрой! А я так долго придумывал приветственную речь! — вскричал Римьерос, едва не плача от хохота. — До чего же, наверное, глупо мы выглядим! Ну, что мне ему сказать? Надеюсь, по-кхитайски он говорит лучше, и мои слова не будут звучать для них так же ужасно? — Возьмите себя в руки, государь, — отозвался барон Марко, уже успокоившийся. — Помните, что вы сейчас — вся Зингара. Римьерос перестал смеяться и со всей серьезностью поклонился старику в высокой шапке: — Я рад, господа, что первый город, который я увидел в Кхитае, был именно этот. Я — принц Римьерос, герцог Лара, брат короля Зингары. Мой государь послал меня с дарами и приветствием к вашему императору, дабы две наши великие державы стали немного ближе друг к другу. Юноша перевел. Римьерос остался вполне доволен — по-кхитайски его речь прозвучала с приличествующей случаю торжественностью и важностью. Но едва молодой кхитаец заговорил по-аквилонски, принц снова еле удержался от смеха. — Моя ести Моу Па. Импиратора послала моя проводить гости ситолицца. Моя ести мала-мала хайбэи Императора, но плишла гости, и моя будити казать за гости. Начальника горотьских стен и мосьтов типей звать зингасски княси и свита во двоесси. — Это бесподобно, — пробормотал Римьерос. А вслух спросил: — А что такое «хайбэи»? Юноша задумался. Из последовавшего объяснения принц не понял ничего, уяснив лишь, что это нечто очень близкое к Императору — и удовлетворился таким ответом. Предложение отужинать во дворце градоправителя было встречено с благосклонностью. Римьерос и его рыцари во всем блеске появились в огромном с низким потолком зале. Кхитайцы были в среднем на голову ниже любого из гостей, и молодые гранды выглядели среди них парусниками в окружении маленьких баркасов. Римьерос, сидевший по левую руку от градоправителя — от Моу Па он уже знал, что это самое почетное место за столом, — довольно быстро привык к несколько странной речи переводчика. Произнося свою несуразицу, юноша был невероятно серьезен. Для него это был настоящий труд — строить фразы так, чтобы они казались зингарцу забавными и неправильными. С каким бы облегчением перешел он с ломаного языка на настоящий! Но он утешал себя тем, что витиеватые фразы Римьероса, который, разумеется, и не подумал упростить свою речь ради плохого переводчика, звучали в его изложении не менее красиво, чем по-аквилонски. Сэй Тхикон Фэн расспрашивал принца о том, хорошо ли прошло путешествие, много ли человек погибло в пути и можно ли добраться до Зингары морем; Римьерос отвечал сдержанно, боясь сказать лишнее. Когда речь зашла о разбойниках, часто тревожащих караваны, он, улыбаясь, ответил, что вряд ли сыщется разбойник, — или даже шайка — который отважится напасть на отряд в триста человек. — Король Зингары, посылая меня к вашем повелителю, предусмотрел возможность нападения, — заметил он. — Мы проходили по очень опасным местам. Но доставили дар короля в целости и сохранности. На это градоправитель со вздохом заметил, что бывают разбойники не столько сильные, сколько ловкие. Вот, к примеру, не далее как вчера кто-то забрался в городскую сокровищницу и вынес оттуда все, что счел ценным. Причем разбойник, как видно, был из-за гор, поскольку действительно ценных вещей — двадцати свитков живописи, предназначенных в дар Императрице на грядущем Празднике Весенней Луны — не тронул, забрав только золотые безделушка Заинтересованный, Римьерос начал расспрашивать, но ему мало что могли рассказать. Известно лишь, что этот вор очень ловок и обладает поистине чудовищной силой, пожаловался градоправитель. Ибо прутья клетки, ограждавшей сокровищницу, были отогнуты, а тигр, охранявший ее, — пойман удавкой и привязан к прутьям, едва ли не задушенный. Римьерос прикусил губу, вспомнив чудовищные бугры мышц киммерийца, и спросил: — А не видали вы здесь человека с запада, синеглазого, черноволосого и очень высокого? Он, быть может, странствует не один, но с такими же чужестранцами, как и он. Не думаете ли вы, что это — его рук дело? У меня на родине он известен как самый отпетый разбойник и вор. Да, последовал ответ, два или три дня назад здесь проходило четверо чужестранцек трое мужчин и одна женщина И один из мужчин действительно был синеглаз и черноволос. Неизвестно, с запада он или с севера, но и синеглазый, и его девушка неплохо говорят по-кхитайски, так что вероятнее всего они не издалека. К тому же, они не задержались здесь и дня, проследовав дальше к столице, а кража совершена этой ночью. Так что это никак не могут быть те четверо. Ведь тогда им пришлось бы возвращаться и ночевать в джунглях, а ни один человек, воин он или землепашец, не может отважиться на такой шаг. Римьерос только головой покачал на подобную наивность. |
||
|