"Александр Терентьевич Кононов. Зори над городом " - читать интересную книгу автора

шагов) и все никак не мог привыкнуть к мысли, что он - именно он, а не
кто-то другой, наяву, а не во сне - находится в том самом месте, где бурлили
когда-то многолюдные сходки. Может быть, у этих самых дверей, ведущих в
девятую аудиторию, звучали священные клятвы и гремел призыв:
"На баррикаду!"
Рассеянно глядел он, как в перерыве между лекциями прогуливались
парами, группами, в одиночку студенты и вольнослушатели, в форме и в
штатском, в тужурках, пиджаках, мундирах, косоворотках...
Юные первокурсники, иные - совсем еще мальчишки, с пухлыми по-ребячьи
щеками, шагали рядом с усатыми дядями, попадались и бородачи, некоторые из
них с шевелюрами до самых плеч. Встречались студенты и иного рода: не только
выбритые тщательно, но и напудренные до синевы, затянутые в мундиры, при
шпорах, с прямыми, как бы разутюженными проборами на спесиво вскинутых
головах. Это, очевидно, так называемые белоподкладочники.
А вот прошли к выходу, звеня шпорами, два прапорщика в новеньких - с
иголочки - кителях. Несмело пробирается куда-то седой человек с лицом,
глубоко изрезанным морщинами, похожий на старого актера; его, впрочем, можно
принять и за профессора.
Но это не актер и не профессор.
Это фельдшер из Баталпашинска, проживший долгую жизнь в мечте о высшем
образовании. К старости он сколотил нужную, по его мнению, сумму и
зачислился вольнослушателем на естественный факультет.
Невдалеке от него - фигура тоже по-своему любопытная: толстенький
пожилой чиновник с петлицами надворного советника; у него выцветшие глаза,
сизый нос, коротенькие баки. Уж этот-то чему надумал учиться на шестом
десятке? Филологии, юридическим наукам? Впрочем, как и баталпашинский
фельдшер, он только знамение времени: со второго года войны в университете
стало так просторно, что всякие придирки к возрасту студентов, а тем более
вольнослушателей, лишились своего смысла - все равно аудитории скоро начнут
пустовать.
По той же причине здесь можно было встретить и барышень. Они совсем не
походили на курсисток - очень нарядные, одетые по моде, с прическами
замысловатыми и несомненно требующими от их обладательниц немалых забот.
Они были здесь только гостьями: уж конечно, ни война, ни пустующие
аудитории, да и вообще ничто на свете не могло способствовать тому, чтобы
женщин стали принимать в университет.
Присев - по примеру многих - на подоконник, Григорий Шумов смотрел на
проходивших мимо студентов, серьезных и смеющихся, говорливых и
сосредоточенных, беспечных и угрюмых...
С кем из них столкнет его судьба? И, может быть, свяжет дружбой?
Не с этим ли добрым молодцем, кудрявым, румяным, веселым, в тужурке
нараспашку? Или со стройным кавказцем, смугло-розовым, с антрацитовым
блеском черных глаз? С обросшим русой бородкой, но совсем еще юным
мыслителем, чей проникновенный взор, возможно, отражает глубокую думу о
новейшем философском течении, а возможно, и просто намерение сыграть после
лекций партию-другую на бильярде?
Сколько народу - и какого разного! Но ни одного знакомого лица. Их и не
могло быть, знакомых: Григорий учился в реальном училище, а кто же из
реалистов пойдет в университет, а не в техническое?
Лучший Гришин друг, Довгелло, уехал в Москву. Трое бывших его