"Анатолий Федорович Кони. Открытие I Государственной думы (Статьи о государственых деятелях) " - читать интересную книгу автора

[некрасивое (фр.)] лицо его отца. С краю этой группы виднеется грузная
фигура великого князя Алексея с бессмысленным взглядом и скотским
выражением лица. На пустой груди его как-то особенно ярко блистает
бриллиантовая Андреевская звезда.
Женщины становятся на особое возвышение по правую сторону трона. Я не
вижу на лицах обеих императриц ни слез, ни особого выражения испуга (о
которых так много высказывалось впоследствии). У Александры Федоровны
обычный холодный вид и кислая недовольная складка рта, у Марии Федоровны
безразлично-ласковый взор глупой, но доброй женщины. Они обе одеты с
ослепительной роскошью и буквально залиты бриллиантами. За ними виднеется
истомленное и сжавшееся в кулачок лицо Евгении Максимилиановны, одетой с
большим вкусом в светло-сиреневый костюм Сзади императриц тесной кучей
стоят остальные принцессы крови, а в дверях, ведущих в смежную комнату,
виднеется глупое и чрезвычайно важное лицо светлейшей княгини Голицыной.
Но вот и государь... Я не видал его близко с 1898 года и нахожу в нем
мало перемен: он только более бледен, чем его приходилось видеть. Он идет
ровно, неторопливой походкою к трону, как бы нерешительно входит на его
ступени и садится... Наступает минута молчания. Он делает какой-то знак
левой рукой, и министр двора Фредерике почтительно подает ему бумагу,
кажется свернутую пополам Государь встает, делает два шага вперед и при
первых звуках своего голоса весь преображается, выпрямляется и с
оживленным лицом, внятным и громким голосом, в котором слышатся порою
чуждые русскому уху, отдаленные звенящие звуки, читает свою речь к "лучшим
людям"
с большим мастерством, оттеняя отдельные слова и выражения и делая
необходимые паузы. В одном месте, где говорится о сыне - наследнике
престола, в голосе его звучат ноты тревожной нежности. Но вот он окончил и
сделал легкий поклон на обе стороны. В зале звучит сперва негромко но
потом все возрастающее "ура", которое, мне кажется, исходит и от членов
Думы, хотя многие при выходе из дворца меня и уверяют, что члены Думы
вовсе не кричали, а некоторые даже демонстративно закрывали рот рукой.
Царская фамилия быстро удаляется, и все присутствующие пестрой и
оживленной толпой спешат к выходу. Площадь запружена экипажами и
извозчиками и под яркими лучами солнца представляет очень оживленный вид.
Я еду домой со смутным чувством, сознавая, что присутствовал при не совсем
ожиданием для многих участников погребении самодержавия. У его еще
отверзтой могилы я видел и трех его наследников: государя, Совет и Думу.
Первый держал себя с большим достоинством и порадовал мое старое сердце,
которое боялось увидеть русского царя объятым недостойным страхом и
забывающим, что Caesarem licet standem mori [Цезарю дано показать, как
надо умирать (лат.)].
Второй - жалкое и жадное сборище вольноотпущенных холопов - не обещает
многого в будущем, несмотря на свою сословную и торгово-промышленную
примесь... Но Дума, Дума - что даст она? Поймут ли ее лучшие люди лежащую
на них святую обязанность ввести в плоть и кровь русской государственности
новые начала справедливости и порядка, как это успели сделать со своей
задачей мировые посредники первого призыва? И пред этим роковым вопросом
сердце сжимается с невольной тревогой и грустным предчувствием.