"Анатолий Фёдорович Кони. Ф.М.Достоевский " - читать интересную книгу автора

молодечества, которому "на все наплевать"; глаза некоторых затуманились.
Когда мы вышли, чтобы пойти осмотреть церковь, все пошли гурьбою с
нами, тесно окружив Достоевского и наперерыв сообщая ему о своих житейских
приключениях и о проделках и взглядах на порядки колонии своих товарищей.
Чувствовалось, что между автором скорбных сказаний о жизни и ее юными
бессознательными жертвами установилась душевная связь и что они почуяли в
нем не любопытствующего только посетителя, но и скорбящего друга.
Церковь, довольно обширная, с простыми деревянными, ничем не
обделанными стенами внутри, была обильно снабжена иконами. Ковалевский
выпросил для нее образа, похищенные или почему-либо отобранные у
старообрядцев, хранившиеся много лет без востребования или возвращения, в
качестве вещественных доказательств, в кладовых упраздненных судебных мест
старого устройства. С икон, развешанных по стенам, смотрели коричневые
лики и тощие условные фигуры старого письма, в одеждах "празелень" и с
бородами "до чресл", окруженные неправдоподобными горами, среди которых
ютились не менее странные города и обители. Но иконостас был новый,
расписанный красивыми традиционными изображениями во вкусе итальянской
школы.
Когда мы поехали назад в город, Федор Михайлович долго и сосредоточенно
молчал, а затем мягко сказал мне:
"Не нравится мне эта церковь. Это музей какой-то! К чему это обилие
образов? Для того чтобы подействовать на душу входящего, нужно лишь
несколько изображений, но строгих, даже суровых, как строга должна быть
вера и суров долг христианина. Да и напоминать они должны мальчику,
попавшему в столичный омут и успевшему в нем загрязниться, далекую
деревню, где он был в свое время чист. А там в иконостасе обыкновенно
образа неискусного, но верного преданиям письма. Тут же в нем все какая-то
расфранченная итальянщина. Нет, не нравится мне церковь... Да и еще не
нравится, - прибавил он, - эта искусственная и непонятная детям из народа
манера говорить им вы, - оно, быть может, по-нашему, по-господскому, и
вежливей, - но холоднее, гораздо холоднее. Вот я им говорил всем ты, а
ведь проводили они нас тепло и искренно. Чего им притворяться? Да и
непритворны они еще пока - ни в добром, ни в злом..." И действительно,
"колонисты" провожали его шумно и доверчиво, окружив извозчика, на
которого мы садились, и крича Достоевскому:
"Приезжайте опять! Непременно приезжайте! Мы вас очень будем ждать..."
В 1880 году в Москве состоялось давно жданное открытие памятника
Пушкину, совпавшее с наступлением временного просвета во внутренней
политике. По оживлению населения, по восторженному настроению
представителей литературы, искусства и просветительных учреждений, в
большинстве входивших в состав разных депутаций с хоругвями и венками, по
трогательным эпизодам, сопровождавшим это открытие, - оно представило
незабываемое событие в памяти каждого из сознательно при нем
присутствовавших.
Три дня продолжались празднества, причем главным живым героем этих
торжеств являлся, по общему признанию, Тургенев. Но на третий день его
заменил в этой роли Федор Михайлович Достоевский. Тому, кто слышал его
известную речь в этот день, конечно, с полной ясностью представилось,
какой громадной силой и влиянием может обладать человеческое слово, когда
оно сказано с горячей искренностью среди назревшего душевного настроения