"Виктор Конецкий. За Доброй надеждой (Роман-странствие) " - читать интересную книгу автора

мокрых рук продавца мокрую сдачу и медленно пошел вдоль набережной,
рассматривая те суда, которые предстояло мне гнать на Обь или Енисей. Суда
стояли тесным семейством, борт к борту, в четыре корпуса. Узкие и длинные
сухогрузные теплоходы, засыпанные снегом. Два дизеля по триста сил, четыре
трюма, грузоподъемность шестьсот тонн, от штевня до штевня около семидесяти
метров - все это вместе взятое на обыкновенном морском языке называется
"речная самоходная баржа". И утешаться следует только тем, что слово "баржа"
похоже на древнее арабское "бариджа", обозначавшее некогда грозный пиратский
корабль.
"Может, откуда-нибудь оттуда и "абордаж""? - подумал я, рассматривая с
обледенелой набережной свою близкую судьбу. Судьба выглядела невесело.
Иллюминаторы были закрыты железными дисками, с дисков натекли по бортам
ржавые потеки, брезентовые чехлы на шлюпках, прожекторе, компасе почернели
от сажи. На палубах змейками вились тропинки среди метровых сугробов.
Тропинки, очевидно, натоптали вахтенные. Провисшие швартовые тросы кое-где
вмерзли в лед.
- Ах, эти капельки на тросах, ах, эти тросы над водой, - бормотал я про
себя. - Ах, корабли, которым осень мешает быть самим собой...
Именно мне предстояло приводить эти суда в приличный для плавания по
морям вид. А пока смотреть на длинные гробики не доставляло никакого
удовольствия.
И я пошел дальше по набережной Лейтенанта Шмидта. Я люблю ее. И
лейтенанта Шмидта. Он один из главных героев детства.
Набережная - моя родина. Где-то здесь мы стояли в сорок восьмом году, с
вещмешками за плечами, в белых брезентовых робах, в строю по четыре, и ждали
погрузки на старика "Комсомольца". Мы отправлялись в первое заграничное
плавание. На другой стороне набережной толпились все наши мамы и наши
девушки. И только пап было чрезвычайно мало. У нашего поколения не может
быть никаких разногласий с отцами хотя бы потому, что не многие своих отцов
помнят. И когда сегодня я попадаю в семейство, где за ужином собираются
вокруг стола отец, мать, дети и внуки, то мне кажется, что я попал в роман
Чарской и все это совершенно нереально. И если я вижу на улице старика с
седой бородой, неторопливой повадкой и мудростью в глазах, то мне кажется,
что я сижу в кино. Потому что стариков у нас осталось очень мало. Их убили
еще в пятом, в четырнадцатом, восемнадцатом, двадцатом, сорок первом, сорок
втором и в другие годы.
А если ты вырос без отца и без деда, то обязательно наделаешь в жизни
больше глупостей.

Да, от гранита этой набережной я первый раз ушел в плавание на старом
большом учебном корабле с тремя трубами. Когда-то он назывался "Океан", а
потом стал "Комсомольцем". На кнехтах остались старинные надписи: "Океанъ".
Кажется, как вспомогательный крейсер старик принимал участие в Цусимском
бою.
Нас набили в его огромные кубрики по самую завязку. Мы качались в
парусиновых койках в три этажа. И когда по боевой тревоге верхние летели
вниз, то нижним было больно.
А самой веселой у нас считалась такая провокация. Тросики верхней койки
смазывались салом. Это делалось, конечно, втайне от хозяина. Хозяин спокойно
залезал к себе под потолок и засыпал. Ночью крысы шли по магистралям к