"Рыцари света, рыцари тьмы" - читать интересную книгу автора (Уайт Джек)

ГЛАВА 4

Последующие недели и месяцы работы показали, что в некоторых участках недавно обнаруженной монахами системы подземных ходов воздух чище и лучше, чем в других, что, вероятно, объяснялось изгибами самих коридоров. Туннели не отличались прямизной; порой ветвь на десятки шагов простиралась на одном уровне, а затем, без видимых причин, в каком-либо месте повышалась или понижалась, иногда возвращаясь к прежнему состоянию, иногда — нет. Мондидье первый заметил, что чем ниже уводили такие отклонения, тем более спертым и насыщенным испарениями становился воздух; вверху же все было наоборот. Поделившись подобным наблюдением с собратьями, он вызвал у них настоящую дискуссию, поскольку подземные работы пока доставляли очень мало разнообразия, но после целых месяцев споров и аргументаций в пользу или против этой особенности все наконец признали его правоту.

Всю предыдущую неделю Стефан работал на участке свежего воздуха. Ему стало ясно, что в другом месте он, вероятнее всего, не заметил бы того, что сразу бросилось ему в глаза здесь, поскольку одним из важных преимуществ таких участков был более яркий свет от фонарей и факелов, словно само пламя радовалось чистоте воздушного потока.

В тот день он неторопливо продвигался вперед, без устала нагружая лопатой мусор на небольшие колесные тележки, изготовленные нарочно для очистки подземных туннелей. Наполнив тележку до краев, Стефан дергал за прикрепленную к ней веревку, и тот, кто продвигался по коридору следом за ним, оттаскивал ее назад, а потом возвращал уже опорожненную.

В двадцати-тридцати шагах от места ведения раскопок сбоку в скале пролегала продольная трещина, образовавшаяся от сдвига горных пород уже после того, как там был прорублен коридор. Она круто обрывалась в ущелье, которое оказалось не таким опасным, как сначала решили монахи: с края на край можно было легко перешагнуть. Тем не менее расщелина, по всей видимости, была бездонной, поскольку брошенный в нее камешек не издавал снизу ни малейшего звука. Копатели вот уже несколько месяцев сваливали туда мусор и скол.

Участок в конце туннеля, где в тот момент в одиночку трудился Сен-Клер, был уже обычного, и приходилось сутулиться. Неожиданно ему померещилось, будто среди каменных обломков блеснуло что-то металлическое. Заинтересовавшись, он взял стоявший рядом фонарь и подобрался ближе — от света блеск только усилился. Мерцание исходило от драгоценной вещицы — прозрачного голубого камня, ограненного в форме слезы и довольно большого, размером почти с подушечку большого пальца Стефана. К заостренному концу безделушки была прикреплена серебряная петелька — несомненно, чтоб вдевать в нее цепочку.

Сен-Клер рассмотрел вещицу на свет и поймал себя на том, что улыбается от одного взгляда на такую красоту. Гладкий камень был приятным на вид и на ощупь, сообщая прохладу пальцам. Убрав находку в мешочек, Стефан вернул фонарь на место и принялся снова заполнять тележку. Это была не первая ценность, обнаруженная под землей с тех пор, как монахи вели раскопки. Их набиралось уже около двух десятков, включая воистину великолепные украшения и многочисленные медные, серебряные и даже золотые монеты с выбитыми на них профилями различных кесарей, в основном Августа и Тиберия. Часть из них являла изображение Нерона.

В тот же самый день Сен-Клер, задумчиво обозревая груду извлеченного им щебня и засунув руку себе в сумку, поглаживал большим пальцем гладкую поверхность голубого камня, испытывая при этом стыд от своего безрассудного поступка. Накануне он не отдал драгоценность брату Годфрею, как полагалось поступать после окончания работ, и, пройдя мимо как ни в чем не бывало, подивился сам на себя. Он вовсе не собирался красть украшение: даже мысль об этом казалась Стефану абсурдной. Камень не представлял никакой ценности ни для него, ни для собратьев — разве что они решили бы продать его, нелепее чего и придумать было нельзя. Ни страсть обладать этой драгоценностью, ни даже просто желание любоваться ею не отягощали его: в постоянном полумраке монашеских келий ее красота все равно была не видна. Простая истина заключалась в том, что Стефану почему-то понравилось гладить это украшение, теребить его между пальцами, поэтому он подумал, что было бы жалко расстаться с ним тотчас же. На следующий день, уже привычно потирая камешек, Сен-Клер решил пока оставить безделушку у себя. Избавившись таким образом от сомнений, он спешно взялся за черпак и вонзил его в стену, возвышавшуюся прямо перед ним.

Через неделю, продвинувшись еще на двадцать шагов в глубь туннеля, Стефан заметил, что стена впереди немного просела. Оттащив от нее очередную тележку, груженную щебнем и прочим мусором, он обнаружил брешь между сводом подземного хода и громоздящейся под ним кучей обломков. Не мешкая, Сен-Клер вскарабкался наверх и с предосторожностью, оберегая ладонью пламя свечи, влез в одно из образовавшихся в толще мусора отверстий. Но не успел он немного проползти, как свеча в его руках стала чадить, а ее яркое пламя сократилось до тлеющего фитилька, показывая, что впереди не хватает воздуха.

Стефан развернулся и рванулся обратно, чтоб окончательно не задохнуться, и едва успел выпростать голову и плечи из узкого пролома. Он закашлялся от едкого дыма, исходящего от еле тлеющей свечи, и только тогда осознал, сколь близок он был к обмороку. Лежа лицом вниз на груде обломков, рыцарь судорожно разевал рот, стараясь набрать в легкие побольше воздуха. Наконец, немного справившись с дурнотой, он поднатужился и высвободился из каменных тисков. Соскользнув к подножию кучи, Стефан сначала сел, а потом понемногу встал, опираясь о стену, и еще раз оглядел узкую щель под коридорным потолком.

Теперь он уже предвидел, что, перед тем как кто-нибудь из собратьев доберется до этого участка туннеля, все мусорные завалы будут убраны, свежие потоки беспрепятственно проникнут сюда, и тут вполне можно будет находиться. Тем не менее Стефан не чувствовал никакой настоятельной необходимости немедленно вскочить и поспешить выполнять намеченное: выбираясь из щели, он совсем было запаниковал, преодолевая приступы тошноты и головокружения и борясь за глоток чистого воздуха. Сейчас он был доволен уже тем, что мог просто наслаждаться вкусными живительными струями.

Где-то дальше по подземному коридору раздавались голоса и громыхание колес по камням: напарники Стефана, Мондидье и Россаль, выгружали последнюю отправленную им тележку. Несмотря на потерю ориентации, вызванную его злоключением, Сен-Клер сообразил, что не успел слишком удалиться от места их работы. Желудок рыцаря непроизвольно сжался, и его содержимое рванулось наружу. Сен-Клер свалился на четвереньки и исторг из себя немощь, столь ослабившую его силы. Затем, почувствовав облегчение, он переместился подальше и лег на спину, плечом опершись о стену и то и дело поглядывая вверх, на сводчатый потолок туннеля. Стефан старался дышать глубоко и размеренно, и воздух здесь, чистый и проточный, казался гораздо свежее, чем в других местах. Очевидно, где-то поблизости дул сквозняк с поверхности.

Вскоре его рука сама собой коснулась груди, где теперь, подвешенный на тесемку, покоился голубой камешек. Сен-Клер принялся большим и указательным пальцами нежно растирать гладкую поверхность украшения и тотчас забыл обо всем, что его окружало. Он больше не мучился тем, что не передал находку братьям: за неделю обладания ею рыцарь смог найти оправдание и своему поступку, и этим нежным поглаживаниям. Это украшение являлось сущей безделицей и не имело для него подлинной ценности, но оно несло успокоение, поэтому Сен-Клер уверил себя в том, что нет греха, если он немного подержит камешек у себя. Он не позволил себе задаться вопросом, зачем ему понадобилось успокоение и какая причина могла вызвать подобное желание, и лишь неустанно повторял себе, что не делает ничего дурного.

Тем не менее порой совесть все же мучила его, и разум не мог смириться с подобным поступком, то и дело нашептывая Стефану о данных некогда клятвах и обетах. Напрасно в такие моменты рыцарь пытался оправдаться, объясняя самому себе истинные причины своего недостойного поведения, — беспокойство от этого только усиливалось. Вот и теперь, прислушиваясь к знакомому лающему смеху Россаля в ответ на некую шутку его напарника Мондидье, Сен-Клер не мог отделаться от осаждающих его мыслей.

За годы жизни в Иерусалиме он и восемь его собратьев-монахов, вместе с сержантами-помощниками известные как бедные ратники воинства Иисуса Христа, успели стать символом надежности. Их по праву считали друзьями и верными союзниками церковных властей — преданными, лишенными суетных устремлений, а значит, заслуживающими доверия в мире, где очень мало людей выказывали себя ответственными и обязательными в выполнении долга. Вармунд де Пикиньи, патриарх-архиепископ Иерусалимский, всецело полагался на них в постоянной надобности защищать все возрастающие потоки паломников, стремящихся в Святой город. Сам король Балдуин не скрывал, что деятельность ордена, который он именовал не иначе как «мои монахи», значительно облегчала его задачу обороны государственных границ и поддержания мира Христова в его владениях.

Сен-Клер находил такое положение смехотворным, и ему часто хотелось полюбопытствовать, что думают братья по этому поводу, но в открытую заговорить с кем-либо из них не решался: со времени основания общины среди монахов установился неписаный закон, воспрещающий обсуждать любые вопросы, касающиеся исключительности братства, кроме как на общем совете во время ритуальных собраний ордена Воскрешения. Тем не менее даже там никогда не уделяли внимания двусмысленности существования монашеской общины, да и сами собрания теперь проходили крайне редко, поскольку необходимость соблюдения строжайшей секретности занимала отныне наиглавнейшее место. Все щекотливые, относящиеся к ордену темы старательно игнорировались: кругом было достаточно ушей, и в конюшнях невозможно было как следует уединиться. Собрания не отличались регулярностью, хотя монахи надеялись, что когда-нибудь они построят для себя безопасное и хорошо охраняемое жилище, в котором можно будет свободно осуществлять ритуалы и церемонии. А пока такое время не настало, они мирились с совместным проживанием, которое ежедневно напоминало им о долге и обязанностях. Осознание своей сути вкупе с опасностью быть застигнутыми непосвященными оберегали собратьев от излишних, понятных только им разговоров. Как бы там ни было, Стефан Сен-Клер в глубине души не уставал поражаться противоречивому образу их жизни в целом и немало времени проводил в раздумьях над жестокой действительностью и ужасным двуличием существования монаха-воина.

— Что там с тобой?

Вопрос застал Стефана врасплох. Он открыл глаза и увидел Мондидье, взирающего на него сверху. Сен-Клер кашлянул и приподнялся на локте, указывая на щель над грудой мусора. Он начал было: «Я пробрался…», желая сказать, что обнаружил еще одно ответвление подземной системы, но не справился с дыханием. Язык и губы были густо обложены пылью, поэтому у Стефана вышло только бессвязное бормотание. Он попытался сплюнуть, но во рту пересохло, и Сен-Клер тщетно облизывал вязким языком губы. Наконец из его глотки вырвалось что-то вроде сипа:

— Я забирался туда и чуть не погиб. Воздух там нечистый.

Глядя на узкую темную щель вверху, Мондидье даже крякнул:

— Ну и глупо же ты поступил. На-ка, попей. — Он протянул Стефану бутыль с водой. — А что там? Что ты нашел?

Сен-Клер ополоснул рот и выплюнул грязь, затем глотнул еще воды и, кивнув, вернул Пейну флягу.

— Новая ветка туннеля. Я туда прополз — хотел посмотреть, насколько далеко она тянется, но пришлось повернуть обратно прежде, чем я успел хоть что-нибудь понять. Сначала надо расчистить вход и создать доступ для воздуха, а затем уже исследовать дальше.

— Надо, значит, надо. Но это была дурацкая выходка с твоей стороны, брат. Ты и сам прекрасно знаешь, что негоже показывать свою удаль и идти вперед наугад, не заручившись ничьей поддержкой. Как ты сейчас?

— Понемногу прихожу в себя. Спасибо за участие.

— Хм, мне просто показалось, что ты очень уж долго не присылаешь очередную тележку, вот и решил посмотреть, как у тебя дела. Ты грязный с ног до головы — ты хоть знаешь об этом? Весь извалян в пыли, даже лицо.

Чувствуя, что кожу стянуло от грязи, Сен-Клер провел по щеке тылом ладони:

— Это все мусор… Я заполз в щель, а там — как муки насыпано…

Мондидье равнодушно пожал плечами:

— Я сначала решил, что ты умер — когда увидел, как ты тут лежишь… Ты будто уже окоченел. А потом смотрю, дышишь. Все-таки ты дуралей! Так и ноги протянуть недолго — и охнуть не успеешь. Ты мог бы задохнуться и не дождаться, пока я приду тебя навестить.

— Помоги встать, мне уже лучше.

Пейн поставил Стефана на ноги, и тот сначала немного стряхнул с себя пыль, а затем подобрал черпак и, не дожидаясь, пока собрат уйдет, снова взялся за работу. Врубаясь лопатой в стену мусора, Сен-Клер тут же забыл о найденной им щели и вернулся к вопросу, только что столь его занимавшему, — о великой тайне ордена и о месте их организации в Иерусалимском королевстве. Когда Мондидье отвлек его, Стефан размышлял о двуличии и теперь снова повторял себе, что само учреждение ордена монахов-воинов Храмовой горы пронизано лицемерием. Невзирая на благородные устремления, якобы движущие создателями общины, он сам и его братья жили в постоянной лжи — уже в том, что, находясь здесь, они притворялись христианами, хотя на самом деле тайком от всех искали свидетельства, угрожающие сути христианской веры. Что, кроме лицемерия, с усмешкой вопрошал он сам себя, может подразумевать их положение?

Сен-Клер понимал и не раз себе напоминал, что для своей эпохи и для своего возраста он был редкостной диковиной — грамотным и образованным рыцарем, заботливо воспитанным в добропорядочной и набожной христианской среде. Большую часть юности Стефан провел в небольшой монашеской общине, обосновавшейся на клочке земли во владениях его отца. Трудолюбивые иноки с радостью взяли мальчика на попечение — примерно так же они приветили бы бродячую собаку.

Увидев, что подросток проявляет охоту к усвоению знаний, монахи всерьез принялись его образовывать, поэтому половину свободного времени Стефан слушал их объяснения, впитывая в себя все, что братья могли ему преподать, а оставшуюся половину тратил на воинские упражнения в компании Пахима Арлезианского, который взялся лично проследить за привитием ему ратных навыков. Проходя два курса обучения зараз и черпая из обоих источников, юный Сен-Клер приучился соблюдать нравственность, здравомыслие и сдержанность в любых своих поступках. Теперь, став наконец рыцарем и человеком долга, он не раз невольно возвращался к той поре и не мог понять, почему волшебные краски, расцвечивающие былые дни, угасли. Впрочем, случилось это задолго до его вступления в орден Воскрешения и последующего отплытия в Заморье по личному повелению графа Гуга Шампанского, который и выбрал юношу для этой цели.

Как только подоспел момент носить оружие, Стефан начал служить простым рыцарем у графа Гуга, которого он никогда в глаза не видел. Он с нетерпением предвкушал ратные подвиги, но в действительности все оказалось хуже некуда. Легкомыслие и бездушие братьев по оружию, их безнравственность и продажность повергли Сен-Клера в ужас. Все они, как вскоре стало понятно новичку, не интересовались ничем иным, кроме как погоней за удовольствиями и сытостью. Вся их жизнь была посвящена ратному насилию, в том числе над женщинами, как будто измывательства и грабежи являлись своего рода вознаграждением за воинскую службу.

Утомившись созерцанием всех этих мерзостей, молодой человек стал всерьез подумывать о вступлении в знакомую ему монашескую общину, но, связанный вассальным долгом по отношению к своему сеньору, Сен-Клер, желая быть до конца честным и добросовестным в выполнении данных им обязательств, обратился прямо к графу Гугу и объяснил, почему он намеревается совершить такой неслыханный поступок — отречься от ратных дел ради молитвы.

Граф Гуг удивился, что бывало с ним крайне редко, и немедленно взял на заметку столь необычного юношу, уже зная, что Сен-Клер — первенец в одном из дружественных семейств. Срочно наведя необходимые справки, он обнаружил, что Стефана когда-то рекомендовали для вступления в орден Воскрешения, но не успели принять в его ряды, поскольку тот отправился воевать на чужбину и несколько лет провел в путешествиях. Тогда граф немало постарался убедить руководство ордена в том, что и на стезе рыцарства, и на стезе монашества от несравненных достоинств молодого рыцаря всем будет великая польза. Он предложил найти им применение, послав его в Заморье. В тот момент граф Гуг только что вернулся в свои шампанские владения прямо из Иерусалима, и в целом мире только он да еще горстка людей знали, насколько умножились успехи ордена за последние годы — с тех пор, как Вармунд де Пикиньи своим смелым указом основал орден монахов-ратоборцев, сначала более известный под именем патриаршего дозора.

Испокон веков военные плохо ладили с клириками, и разногласия меж двумя сословиями крепли и ширились день ото дня. Даже в лучшие времена рыцарства носящие это звание воины считались христианами лишь на словах, не зная ни в чем удержу и умеренности. Возможные наказания за провинности их не страшили, поскольку кару можно было применить только после схватки, а бой был для них началом и концом всего существования. Они бродили везде неисчислимыми полчищами, каждый сам себе закон и право, и если бы Папа Урбан не услал их освобождать Святую землю от рук неверных, они поставили бы христианский мир под угрозу полнейшей анархии.

Теперь Святая земля тоже была наводнена рыцарями, и практически все они утратили облик христианина в первоначальном его смысле. Сбросив с себя последние остатки цивилизации — жен, семью и общественный долг, — они превратились в свирепых варваров. Большинство запятнало себя гнуснейшими преступлениями — и на родине, и в Заморье, и практически все были абсолютно неуправляемы. Поэтому раньше, пока Вармунд де Пикиньи не учредил в Иерусалиме новый орден монахов-рыцарей, здравомыслящие и образованные люди сочли бы подобную идею пустой фантазией. До того беспрецедентного решения патриарха-архиепископа ни одному лицу духовного звания не дозволялось носить оружие, тем более лишать других жизни. Об этом недвусмысленно гласила пятая заповедь — «Не убий». Она относилась к любому, но в высшей степени, разумеется, к священнослужителям всех уровней.

Как бы то ни было, Вармунд де Пикиньи был чрезвычайно встревожен. Пожилой прелат понимал, что перед ним стоит неразрешимая задача защититься от повсеместного присутствия враждебных антихристианских элементов, грозящих разрушить само здание созданного им патриархата. Ввиду срочности и неумолимости такой потребности он решился применить к ситуации некоторые свои моральные установки, сочетающие в себе традицию и новаторство и содержащие ту непререкаемую истину, что мужи, поклявшиеся в верности Господу, должны по сути своей и по христианскому долгу защищать своего Бога и Его деяния от нечестивых иноверцев, ищущих погибели Его слугам и Его Царству на земле. Как следствие, патриарх признал правомерность создания новой породы клириков — священников и монахов, которым было бы не только простительно, но даже желательно воевать и убивать во имя Господа и Его святой Церкви. Очевидным являлось то, что архиепископ Иерусалимский, желая подчиниться злободневным политическим требованиям, не усматривал никакой двусмысленности или лицемерия в столь вопиющем искажении вековых устоев, критериев и запретов.

Граф Гуг, будучи сенешалем ордена Воскрешения, с самого начала основания нового ордена рыцарей-монахов не оставался в стороне от его деятельности и являлся одним из тех немногих, от кого зависел успех всего предприятия. Призванный содействовать замыслам и целям ордена, он сразу разглядел выгоды от привлечения на свою сторону рыцаря с такими достоинствами, какими обладал Сен-Клер.

Таким образом, сира Стефана Сен-Клера спешно ввели в круг графских приближенных и немедленно выдвинули кандидатом на вступление в орден — под личное поручительство Гуга Шампанского. На церемонии восхождения молодой рыцарь столь успешно и воодушевленно отвечал на вопросы наставников, что через краткий срок добился полноправного членства. Не прошло и трех лет, как он по личному распоряжению сенешаля был уже направлен в Иерусалим, чтобы там примкнуть к набирающему силы ордену монахов-ратоборцев.

Теперь, будучи уважаемым и прославленным членом общины бедных ратников воинства Христова, в которых все видели поборников святой веры, Сен-Клер часто ловил себя на том, что удрученно и недоверчиво качал головой. Ему казалось, что и его собратья точно так же сознают нелепость всей ситуации. Все они входили в орден Воскрешения в Сионе, что означало ipse facto,[20] что христианами они не являлись.

В этом и заключалась главная тайна их братства, и они охраняли ее буквально ценой собственной жизни, поскольку, если бы кто-либо узнал или даже заподозрил правду, их всех ждала бы скорая смерть. Каждый из них вырос в христианской семье; их родители и прочая родня все были христиане. То же относилось к их слугам и товарищам — братьям-сержантам, обслуживавшим их и несшим на себе основное бремя патрульных выездов. Сами же девять рыцарей на восхождении отреклись от христианства.

Даже по истечении стольких лет подобные мысли все еще терзали Стефана. Для него и для его собратьев акт отречения явился важнейшим и самым далеко идущим разоблачением в жизни. Никто бы не решился на него, если бы форма подачи новой истины была какой-либо иной. Их не просили отвергнуть прежнюю веру или заклеймить ее. Напротив, в обстановке любви и понимания, в окружении ближайших родственников и преданных друзей, в том числе пожилых и уважаемых, давно вступивших в это неведомое братство, новички узнавали, что существуют более древние знания, ведущие к просветлению, чем христианство, главенствующее в ту пору над всеми и вся. Им говорили, что эти знания, переданные далекими предками, произрастают из одного старинного предания, крепко уходящего корнями в иудейские заповеди.

Подобная новость воспринималась новопосвященными как парадокс, но вскоре они приходили к выводу, что, после тысячелетия скрупулезного изучения и пристального внимания к содержанию и форме сохранившихся документов и ритуалов, иудейский базис ордена не должен никого удивлять: в нем не больше еврейства, чем в самих истоках христианства.

Стефан Сен-Клер достиг подобного понимания не без внутренней борьбы. До сих пор его память почти дословно удерживала беседу, которая помогла его перерождению, хотя она, по сути, больше была похожа на аргументированное внушение, чем на равноправное обсуждение. Тот разговор не убедил его окончательно — или ему тогда так показалось.

Сейчас, размеренно и без усилий зачерпывая мусор и нагружая его на тележки, чтобы потом спустить в пропасть, Сен-Клер снова задумался над предметом их спора. Спустя много часов, когда он, изнуренный до предела, наконец опустился на свое дощатое ложе, его мысли все еще осаждали ту же тему, и Стефану оставалось только вертеться с боку на бок ночь напролет. Он столь ясно увидел тот давно канувший в прошлое день, что никакая усталость и сон не могли соперничать с воспоминаниями.