"Виктор Колупаев. Жилплощадь для фантаста" - читать интересную книгу автора

войти-то было трудно. Она ела или в комнате, или после нас. И мне из-за
этого всегда было ужасно стыдно, словно я нарочно унижал старуху.
- Иди зови Ольку, - сказал Валентина.
Я шагнул в комнату, остановился у косяка и сначала взглянул, что там
делается на экране телевизора. Какой-то ученый рисовал на доске формулы.
Теща меня не видела. Вернее, не слышала, так как Олька в это время раз за
разом повторяла какое-то трудное место.
- Ты, Оля, так бурчишь или чего-нибудь играешь? - спросила Пелагея
Матвеевна.
Это был стандартный вопрос. И задавала его старуха не со зла или
желания причинить внучке неприятность. Не понимала она и, наверное,
совершенно искренне хотела понять, просто так бурчит на пианино внучка или
играет что-нибудь правильное.
Олька хлопнула крышкой пианино и резко встала.
- Да играй, мне-то что, - сказала Пелагея Матвеевна.
Но играть уже было нельзя. Этот вечный эффект "публичности",
невозможность уединиться, побыть одному, заняться интересным, любимым
делом, зная, что никто не смотрит тебе в спину.
- Оля, пошли есть, - сказал я.
- Сейчас, - через силу ответила дочь, но сначала пошла в ванную
умываться. Я знал, что Ольга будет долго плескать в лицо холодной водой,
прежде чем выйдет оттуда.
Здесь нужно было вечно сдерживаться. На себя я давно махнул рукой,
тещу во внимание не принимал, считал, что Валентина живет в одной квартире
все-таки со своей матерью и ей от этого легче, а Ольгу старался всячески
ограждать от тягостных эффектов тесноты. Не заходил в комнату, если к
дочери являлись подруги; вслух в присутствии Пелагеи Матвеевны просил Ольгу
поиграть на пианино, этим как бы беря ответственность на себя; провел
динамик от магнитофона в маленькую комнату, чтобы его можно было включать,
не мешая бабушке. Какие же все это были мелочи, потуги, самообман. Я
чувствовал, чувствовал, как что-то рвалось в душе, подгонял время, надеясь
на перемены к лучшему, не верил в них и писал. Писательство стало для меня
единственной отдушиной в нормальной на первый взгляд жизни.
- Мама, ты сейчас будешь есть или потом? - спросила Валентина.
- Да потом, ладно уж, - ответила Пелагея Матвеевна.
Я включил у телевизора звук. Хоть и ничего не понимала в этих
передачах Пелагея Матвеевна, но звуки человеческого голоса убаюкивали ее,
успокаивали. Она всегда любила разговоры. А музыка, эстрадная или
симфоническая, раздражала ее.
Эти ужины втроем, когда дверь кухни прикрыта, я любил. Получался
какой-то семейный круг, где можно рассказать о своих радостях и неудачах,
зная, что все примут близко к сердцу, но никто не будет особенно охать и
внешне расстраиваться. Здесь все переходило в какую-то шутку, минуя этап
тягостных переживаний. И беды уже не казались такими страшными, а удачи -
сверхудачами. Одно выражение: "Ну, ты даешь, папаня!" или: "Да брось ты об
этом думать, Федор" снимало, хотя и не до конца, нервное напряжение.
- Отец-то опять своими рассказами кашу заварил, - сказала Валентина.
- Влюбил кого-нибудь друг в друга? - спросила дочь.
- Да нет, стареет он. Про любовь пишет все меньше и меньше.
- Ничего я не старею. Просто, кроме любви, в жизни есть еще очень