"Виктор Колупаев. Зачем жил человек?" - читать интересную книгу автора

или суп с лапшой, наскоро перекусывали. Владимир выкладывал на стол лист
чистой бумаги, шариковую авторучку и начинал расхаживать из угла в угол.
Анечка занималась домашними делами, которые никогда не переделаешь,
сколько ни старайся.
Начало каждого такого вечера пропадало для Чеснокова зря. Он ничего не
мог написать. В голову лезла всякая ерунда, которая отлично рифмовалась,
но в ней не было ни крупицы чувства. Плоское, ремесленное, как по заказу
для ширпотреба.
- Вовка, перестань мучиться, - говорила обычно Анечка, вытирая мокрые
руки передником и бросая свою работу. Она брала его за шею своими
маленькими крепкими руками и заглядывала ему в глаза. И ее глаза были
крохотным, но интересным, ласковым миром. Маленькой вселенной.
- Ну, отпусти меня, - говорила она.
- Подожди, - отвечал он. - Я еще не все прочитал.
- Что там можно прочесть?
- Все. Там все мои стихи.
Она прижималась к его груди и слушала, как бьется сердце, восторженное
и одержимое.
Потом они садились на диван или прямо на пол, и она о чем-нибудь его
спрашивала, а он отвечал. Или он спрашивал, а она отвечала. Они
вспоминали: "А помнишь...", мечтали: "Вот будет здорово...", спорили:
"Володька, ты не прав"; решали тысячи проблем и создавали тысячи новых. В
голове у Чеснокова рождались музыка и стихи. Стихи у него всегда были
связаны с музыкой. Анечка замолкала, чувствуя, что с ним происходит что-то
странное. Может быть, это состояние странности она и любила в нем больше
всего. Он и сейчас был таким же, как в день их знакомства. И она хотела,
чтобы он был таким всегда - близким, родным и странным.
- Прочти, - просила она шепотом.
Он начинал говорить. И она переносилась в странный, необычный и в то же
время удивительно знакомый мир.
В нем были друзья, знакомые, старый сибирский город, ветер морей,
россыпи звезд, молоденькие деревца и крики ребятишек за окном. Все было
так, как она привыкла видеть каждый день, и только какой-то сдвиг его
настроения делал все свежим, удивительно неожиданным. Мир раскрывался под
каким-то новым углом зрения. Может быть, это было вдохновение? Или талант?
В его мире плакали и смеялись, радовались и печалились, любили и
ненавидели. Но все в нем было честным, странным и необыкновенным. И если в
его стихи иногда врывался крик боли и отчаяния при виде уродства
человеческих отношений, то он звучал диссонансом. Очень странным
диссонансом, без которого вся музыка поэзии превращалась в изящную
пошлость.
Перо и бумага ненужными валялись на столе.
- Кажется, начинается сплошная ерунда, - говорил он, и они шли гулять в
Университетскую рощу или Лагерный сад, если погода была хорошая, или,
раскрыв дверь на балкон, слушали шум дождя. И молчали.
Сколько можно сказать друг другу таким молчанием!
Иногда он сам записывал свои стихи, иногда это делала Аня.
Случалось, что у него "заклинивало" и стихи не писались. Тогда они шли
к кому-нибудь в гости или приглашали к себе.