"Сидони-Габриель Колетт. Дом Клодины ("Клодина" #6)" - читать интересную книгу автора

семьи, случалось, книга, раскрытая на плиточном полу террасы или на траве,
прыгалки, брошенные на дорожке, или крошечная обложенная камешками клумба с
торчащими на ней цветочными головками свидетельствовали о присутствии детей
разного возраста. Однако свидетельства эти почти никогда не сопровождались
детскими криками или смехом, и жилище, на самом деле наполненное
человеческим теплом, странным образом напоминало те дома, что в конце
каникул в мгновение ока лишаются всяческой радости. Тишина, потаенное
передвижение воздушной массы в замкнутом пространстве сада, страницы книги,
взъерошенные невидимыми пальцами сильфа, - все словно вопрошало: "Где же
дети?"
И тогда на террасе, под железным арочным входом, скособоченным на левую
сторону из-за навалившейся на него глицинии, появлялась моя мать -
небольшого роста, в те времена полненькая, еще не иссушенная возрастом. Она
вглядывалась в плотную зелень, поднимала голову и бросала клич: "Дети! Где
же дети?"
Где они? Нигде их нет. Клич ее разносился по саду, натыкался на высокую
стену сенного сарая и возвращался к ней в виде слабенького и словно
изнемогшего эха: "Э-ти-и... э-ти-и..."
Нигде их нет, зови не зови. Мама запрокидывала голову к облакам, словно
ей послышался шелест крыльев ее детей, спускающихся на землю. Мгновение
спустя она вторично издавала свой зов, после чего, устав вопрошать небо,
ногтем ломала сухую коробочку мака, соскабливала с розового куста облепившие
его зеленые бусинки тли, прятала в карман первую партию вызревших орехов и,
покачав головой, с думой об исчезнувших детях возвращалась в дом. А над ней
в листве орешника сверкал треугольник детского личика; распластавшись, как
котенок, на толстом суку, ребенок упорно хранил молчание. Менее близорукая
мать углядела бы в учащенных реверансах, которыми обменивались вершины двух
сосен-близняшек, нечто не имеющее отношения к октябрьским порывам ветра... А
чуть прищурившись, могла бы узреть в квадратном оконце сенного сарая два
бледных пятна в сене: лицо мальчика и его книгу. Но она уже давно отказалась
от попыток найти нас и отчаялась до нас добраться. Наша прихотливая
неугомонность не оглашалась никакими криками. Не думаю, что бывают более
непоседливые и вместе с тем тихие дети. Теперь мне это кажется удивительным.
Никто не требовал от нас этой деятельной немоты или ограничений в общении
друг с другом. Мой девятнадцатилетний брат, конструировавший из спиралек в
полотняной обмотке, проволоки и стеклянных трубочек водолечебные аппараты,
не мешал своему младшему четырнадцатилетнему брату разбирать ручные часы или
безошибочно извлекать из пианино мелодию симфонического концерта,
прослушанного в главном городе департамента, или даже получать недоступное
пониманию окружающих удовольствие от расстановки по всему саду небольших,
вырезанных из картона надгробий с изображенными на них крестом, именем,
эпитафией и генеалогией каждого из предполагаемых усопших... Моя
длинноволосая сестра могла сколько душе угодно читать: оба брата проходили
мимо, словно не замечая этой зачарованной, отсутствующей девушки, и не
беспокоили ее. Я, совсем кроха, могла вдоволь чуть не бегом семенить за
шагающими размашистым шагом братьями, которые отправлялись в лес на поиски
большого Сильвена, Фламбе или свирепого Марса,[1] или прогоняли змею, или
собирали букеты из длинных стеблей июльской наперстянки в глубине
перелесков, краснеющих от вересковых озер... Бесшумно, как независимый и ни
перед кем не держащий ответа пес, кралась я за ними, срывая по пути ежевику,