"Сидони-Габриель Колетт. Клодина уходит... ("Клодина" #4) " - читать интересную книгу автора

спокойно, не подозревая, что от этих слов я приходила в необъяснимое
волнение, свёртывалась клубочком в своей постели, касаясь коленями
подбородка.
Уже в двенадцать лет я любила Алена так, как люблю его сейчас: смутной,
непонятной любовью, любовью испуганной и бесхитростной, без тени кокетства.
Каждое лето мы около четырёх месяцев жили бок о бок (он учился в Нормандии в
школе англосаксонского типа, а там очень длинные каникулы). Он приезжал,
беленький, с золотистыми волосами, с крошечными веснушками на щеках под
голубыми глазами, и уверенно, с видом победителя, водружающего флаг на
стенах неприятельской крепости, открывал калитку, ведущую в наш сад. Я ждала
его в своём скромном будничном платьице, не осмеливаясь - из страха, что он
заметит, - принарядиться ради него. Он уводил меня с собой, мы вместе
читали, играли, его никогда не интересовало моё мнение, он часто
подсмеивался надо мной, он просто объявлял: "Вот что мы будем сегодня
делать: сперва вы подержите садовую лестницу, а потом подставите фартук, а я
буду кидать туда яблоки..." Иногда он обнимал меня за плечи и зло поглядывал
по сторонам, словно хотел сказать: "Ну-ка попробуйте отнять её у меня". Ему
было тогда шестнадцать лет, а мне - двенадцать.
Случалось - вчера я снова смиренно проделала это, - я опускала на его
белую ладонь свою смуглую от загара руку и сокрушённо вздыхала: "Какая я
чёрная!" Он гордо улыбался, обнажая в улыбке свои крепкие белые зубы, и
отвечал: "Sed formosa.* дорогая Анни".
______________
* Но красивая (лат.).

Передо мной фотография тех лет. Я такая же тоненькая и смуглая, как и
теперь, с маленькой головкой, чёрные тяжёлые волосы слегка оттягивают её
назад, губы сложены в печальную гримаску, как бы говорящую: "Никогда больше
не буду", и опушённые очень длинными и очень прямыми ресницами удивительно
светлые глаза, такие светлые, что они даже смущают меня, когда я гляжу на
себя в зеркало, эти светлые глаза странно смотрятся на моём смуглом лице
кабильской девочки. Но раз они сумели понравиться Алену...
Мы вели себя очень скромно, не целовались, не обнимались, но, конечно,
тут не было моей вины. Я бы молча, не сказав ни слова, на всё согласилась.
Как часто, когда солнце клонилось к закату, голова моя томно кружилась от
его близости и сладкого запаха жасмина, а сердце до боли сжималось, я
начинала тяжело дышать... Но я не находила нужных слов, чтобы шепнуть Алену:
"Ведь этот вечер, и запах жасмина, и лёгкий пушок на моей коже - всё это
вы..." Я стискивала зубы и прикрывала ресницами свои бледно-голубые глаза -
это было так привычно, что он ни разу ничего не заподозрил, ни разу... Он
так же благороден, как и красив.
Когда ему исполнилось двадцать четыре года, он объявил мне: "Теперь мы
поженимся", - точно таким же тоном, каким бы сказал одиннадцать лет назад:
"А теперь мы будем играть в краснокожих индейцев!"
Он всегда совершенно точно знал, как мне следует поступать, и сейчас,
когда я осталась одна, я напоминаю заводную игрушку, ключ от которой
потерян. Как я сумею без него отличить добро от зла?
Бедная, бедная маленькая Анни, беззащитная и себялюбивая! Ведь и
сейчас, думая о нём, я жалею только себя. Я умоляла его не уезжать... Но
была при этом немногословна, ведь он всегда сдержан в проявлении любви и как