"Вольфганг Кеппен. Смерть в Риме" - читать интересную книгу автора

оставался страстным кулинаром, хочет готовить сам. Это доказывало, что он
действительно ценит Зигфрида и ухаживает за ним, и она снова промолчала. А
почему бы ей и не принять Зигфрида? Она не любила отказывать. Да и с
Кюренбергом ей не хотелось спорить. Это был брак без ссор, они ухитрились,
не ссорясь, пройти через нужду и опасности, изъездить весь белый свет.
Ладно, пусть Зигфрид явится к ним в гостиницу, пусть ее муж для него
приготовит ужин, она не возражает. Может быть, Кюренберг прав и Зигфрид -
приятный человек, но его музыка от этого лучше не станет. Ильза считала,
что она и не может стать другой; хотя эти звуки отталкивали ее, в них все
же чувствовалось что-то подлинное, и при всей их несвязанности они
воссоздавали картину определенной человеческой судьбы, а поэтому и не
могли стать иными, и, каким бы милым Зигфрид ни оказался, всегда его
музыка будет ей антипатична. Ильза внимательно посмотрела на Кюренберга:
вот он идет рядом с ней в костюме из грубошерстного твида, в скрипучих
башмаках на толстой подошве; волосы его уже поседели, и он успел облысеть,
но глаза на добром решительном лице ясны, фигура несколько раздалась, но
шагает он твердо, искусно лавируя среди беспокойной толпы, затопляющей
римские улицы.
Кюренберг производил впечатление человека замкнутого, вернее, внутренне
спокойного и твердого, живущего богатой духовной жизнью; он никогда не
позволял себе ни раздражения, ни сентиментальности, и все же Ильзе
чудилось, что покровительство, которое он оказывал Зигфриду, окрашено
теплым чувством; его тронуло то, что в сорок четвертом году неведомый
немецкий военнопленный, находившийся в английском лагере, обратился именно
к нему, добровольному эмигранту и бывшему недобровольному добровольцу,
штурмовавшему в первую мировую войну Лангемарк, и попросил у него образцы
новой музыки. Для Кюренберга письмо военнопленного Зигфрида было знаком,
сигналом из одичавшей варварской Европы, голубем, принесшим весть о том,
что потоп отступает.
Они уселись на солнце и наслаждались солнцем, сидели на террасе
чудовищно дорогого ресторана на площади Навоны и наслаждались тем, что
сидят там, смотрели на успокаивающий гармонический овал древней арены и
наслаждались счастливым сознанием того, что бои кончились, затем принялись
есть. Ели мелких, хрустящих, тушенных в масле раков, нежно поджаренную
птицу, смоченные лимонным соком и окропленные оливковым маслом листья
салата, сладострастно-пунцовую гигантскую клубнику и запивали все это
горьким возбуждающим фраскати. Они наслаждались вином. Они наслаждались
пищей. Они пили благоговейно. Они ели благоговейно. Они вкушали пищу
спокойно и серьезно. Они лишь изредка обменивались словом и все-таки очень
любили друг друга.
После обеда они поехали автобусом в район вокзала, где жили. Автобус
был, как всегда, переполнен. Они стояли, прижатые друг к другу, прижатые к
чужим. Стояли молча, спокойные, довольные. Доехав до вокзала, решили
ненадолго зайти в Национальный музей, помещавшийся в развалинах терм
Диоклетиана. Они любили античных мастеров. Они любили крепкий мрамор,
благородные статуи, созданные человеком по образу своему и подобию,
прохладные саркофаги, многообещающую округлость винных чаш. Они посетили
эротов, фавнов, богов и героев. Погрузились в созерцание легендарных
чудовищ, прочувствовали прекрасное тело Венеры и голову спящей Эвмениды.
Потом вошли в глубокое сумрачное ущелье улочки, зажатой между высокими