"Вольфганг Кеппен. Теплица [H]" - читать интересную книгу автора

Только бы не принимать участия? Только бы не присутствовать при сем?
Оставаться в стороне? Разыгрывать невинность, показную, обманчивую
невинность? Разве этого достаточно? Зимой на палатки падал снег, беззвучно
падал сквозь ветви высоких деревьев, мягкий чужой снег засыпал чей-то
бесславный могильный холм. Разве не он, Кетенхейве, позволил всему этому
так далеко зайти, разве не была в том его вина, разве не он всегда стоял в
стороне, застенчивый, как мимоза, изнеженный обитатель башни из слоновой
кости, благородный, голодный, бесприютный, несчастный, гонимый из страны в
страну, но всегда остававшийся в стороне, всегда смирявшийся, никогда не
вступавший в борьбу, - разве не он причина всех злодеяний, разъедающих
теперь мир, как кровавые гнойные язвы_...
Спустя несколько месяцев в канадском лесном лагере черных овец отделили
от белых, и Кетенхейве по приглашению одного квакера, взявшего его на
поруки, снова вернулся в Лондон.
В Англии он выступал по радио. Он боролся перед микрофоном, и не в
последнюю очередь он боролся за Германию, как он тогда думал, за свержение
тирана и за мир; это была справедливая борьба, и не ему нужно было
стыдиться. "Конец безумию" - гласил лозунг, и чем раньше, тем лучше для
всего мира, и прежде всего для Германии. Кетенхейве чувствовал себя,
солидарным со всеми участниками Сопротивления, даже с военными, которые
были среди них, с участниками заговора 20 июля. Он сказал об этом
Мергентхейму.
- Я не миссионер, - возразил тот, - я журналист. Вот посмотри ежегодник
Высокого дома! Твои коллеги опять замалчивают в своих биографиях участие в
Сопротивлении. У меня новейшее издание. А ты, как видно, все еще
пользуешься старым. Оно уже пошло в макулатуру. Пойми это! Угомонись!
Многие считают, что с твоим шефом можно договориться, а с тобой и
разговаривать невозможно. Кнурреван был унтер-офицером. А ты его
конфузишь. Они уже называют тебя злым духом Кнурревана. Ты заставляешь его
колебаться.
- Это бы уже кое-что значило, - сказал Кетенхейве. - Стало быть, я
чего-то добился. Если Кнурреван сомневается, то начнет и думать. А
размышляя, он еще больше усомнится в правильности своей политики.
Мергентхейм нетерпеливо прервал его.
- Ты с ума сошел! - воскликнул он. - Тебе ничем не поможешь. Но одно я
хочу тебе еще сказать: ты проиграешь! Проиграешь больше, чем думаешь. Ведь
на этот раз ты не сможешь эмигрировать. Куда? Твои старые друзья думают
сегодня так же, как и мы, и над всеми континентами, повторяю, над всеми
континентами опустился занавес недоверия. Может быть, ты только комар. Но
слоны и тигры тебя боятся. Поэтому остерегайся их!
Коридор между каютами прессы качался не сильнее, чем обычно, под
удаляющимися шагами Кетенхейве. Он не предчувствовал ни крушения, ни
опасности для себя лично. То, что сказал Мергентхейм, не вызвало у
Кетенхейве никакого беспокойства. Это лишь еще больше опечалило и без того
грустного Кетенхейве; его не потрясло, когда он услышал подтверждение
давно известной и внушавшей ему страх истины: налицо национальная
реставрация, реставрированный национализм, все теперь сводится к этому.
Границы не открылись. Они снова заперты. И немцы снова оказались в клетке,
с которой сроднились, в клетке отечества, висящей между другими клетками с
другими отечествами, на сей раз на одной жерди, и нес ее в историю Великий