"Федор Федорович Кнорре. Никому, никогда..." - читать интересную книгу автора

веревки вила. Это Егор сам слышал и верил, что так оно и есть.
Говорили еще, что она им помыкает. И, слушая, как за стеной Людмила на
своей половине моет, ожесточенно шмякая тяжелой, мокрой тряпкой, пол, он
представлял себе, что это Анатолий делается мягкий, как тряпка, а она им и
помыкает. Помакает в ведро, шлеп об пол, а после и выкручивает его, как
веревку вьет.
Тряпкой Анатолий был обычна всю неделю.
Исключительно только под выходной он сильно выпивал и делался ко всему
бесстрашен. Не ругался, не буянил, даже вроде затихал и только иной раз
вдруг - гости не гости в доме, это ему нипочем - хватал со стола самое
громадное блюдо с пирогом, с холодцом, что под руку попадалось, тихонько,
но очень убедительно говорил Людмиле: "Прими руки, ушибу!" - и она уж
знала, что лучше отодвинуться, и шел через двор в баню к Старику с блюдом
на вытянутых руках. С поклоном ставил его там на столик и слезным голосом
просил: "Папаня, вы это скушайте, настолько будьте добрые, вы извините,
папанечка, покушайте вот этого!" - а иногда, подперев щеки здоровенными
кулачищами, плакал жалостливо, по-бабьи, качая головой.
Старик мягко благодарил, соглашался, жалел племянника, старался
утешить, если тот плакал, пирога не трогал и спустя некоторое время относил
его с заднего крыльца обратно Людмиле. Попозже вечером он снова шел в дом
за своей тарелкой, какая ему полагалась на ужин. А то сама Людмила несла
ему ломоть пирога или подтекшего в тепле холодца.
Отвоевавшись таким образом, Анатолий смирялся не сразу, а еще до того,
как заснуть, долго тоскливо вздыхал, на разные лады бессвязно повторяя то с
изумлением, то вдруг с ядовитой насмешкой или с отчаянием: "И кто у нас...
кто?.. Старик!.. И где он у нас находится, где?.. Он в бане находится!..
Во-от где!.. А?.." И так без конца.
Людмила на него шипела и шикала, чтоб не позорился, дачникам все
слышно, но ничего не помогало.
Старик Егору сначала очень не поправился. Он был некрасивый. Часто
небритый, с седой щетиной. Вещи на нем, видно, тоже состарились. Все одни и
те же широкие, мешковатые коричневые брюки и пиджак. И глупые остроносые
туфли - желтые, добела стершиеся на носах и задниках. Вставая со своей
койки, он влезал в них не расшнуровывая, они ему были здорово велики. И еще
грубое какое-то полувоенного образца плащ-пальто, которое он надевал
внакидку в прохладные, дождливые дни, к которому вовсе не подходили ни
остроносые туфли, ни коричневый костюм в пузырях и морщинах, с широкими
полосами, которые кое-где очень ясно проступали, а в других местах совсем
исчезали.
"Зачем ему эти полоски? - первое время рассуждал, разглядывая Старика,
Егор. - Получаются какие-то полуполосатые штаны. Лучше носил бы самые
простые черные!"
Потом он пригляделся и совсем перестал замечать штаны, полоски и даже
привык к Старику.
Старик никогда не произносил тех глупостей, которые так любят при
детях говорить взрослые. Вроде Людмилы... Она часто, чтобы польстить маме,
шутя, фальшивым голосом квохтала: "Ох, отдали бы вы нам Егорушку! Продайте!
Нам такого мальчика очень нужно!.." Мама натянуто, равнодушно улыбалась, а
Егор сдержанно молчал, складывая и стискивая в обоих карманах по кукишу в
сторону Людмилы.