"Федор Федорович Кнорре. Шесть процентов" - читать интересную книгу автора

заметила другую калитку, поменьше. Эта сразу легко отворилась, и Тамара
вошла в маленький дворик, где под единственным деревом журчал проточный
арычок, прорытый вдоль выложенной из кирпичей узкой дорожки.
Во дворе не было никого, кроме человека, который сидел, сгорбясь и
опустив босые ноги в воду. Он медленно повернул к ней лицо.
Она знала, что у него с глазами, и приготовилась увидеть его лицо
похожим на лица слепых, каких она видела. Но это было не то: его глаза
смотрели в упор ей навстречу с усилием, напряжением, каких не бывает у тех,
кто не видит. Не застывшие, переставшие бороться, а живые, делающие усилие
видеть глаза.
Ей стеснило сердце от волнения, от радости, что она видит опять это
лицо, и оттого, что вот она, всегда такая неумелая, пугливая, слабая,
сумела разыскать его в этой дали, и больше всего оттого, что ей показалось
в эту минуту, что теперь все плохое кончилось и все станет сразу хорошо в
их жизни.
И она, кусая губы, чтоб не заплакать или не крикнуть, быстро пошла,
потом побежала и, наконец, бросилась, почти упала с ним рядом на колени и
молча, жадно обхватила ладонями его лицо, повторяя одно только слово:
- Мой, мой, мой!.. - как заклинание, которым можно заглушить страх,
отогнать опасность, не допустить беду, вымолить себе счастье.


Еще в тот момент, когда у соседей залаяла собака оттого, что в
заколоченную калитку постучал кто-то чужой, Платонову показалось, что это
должно иметь к нему какое-то отношение. Потом он услышал шаги во дворе,
сначала нерешительные, какими входят, осматриваясь, в незнакомое место,
потом убыстряющиеся - шаги человека, который увидел, потом стремительно
приближающиеся, бегущие, направленные прямо к цели шаги и короткое дыхание,
и лицо его сжали с двух сторон горячими ладонями, и он почувствовал то,
чего никак не ожидал, представляя себе этот момент: как будто эти
полукольцом обнявшие его лицо ладони заслонили разом весь остальной мир.
Мгновенно он испытал новое, расслабляющее наслаждение почувствовать
себя беспомощным, которого защищают, больным, которого жалеют, одиноким в
тот самый момент, когда он перестает быть одиноким.
Разве все его мучения, начавшиеся после того письма, не просто мысли,
рассуждения, то есть воздух, дым? А эти горячие, знакомые, с силой
прильнувшие ладони разве не живая правда, реальность, к которой можно
протянуть руки, обнять, обхватить?
Он почти погладил ее руки, осторожно отводя их от своего лица. И если
она поняла вдруг, что вовсе еще не все хорошо, то только по тому, как он
напряженно улыбался в ответ на ее первые, беспорядочные расспросы, и
главным образом по тому, как он, разговаривая, старался застегнуть у себя
на груди пуговку грязной солдатской рубашки. Она смотрела на эту пуговку,
которая сейчас же опять расстегивалась, выскакивая из слишком просторной
петли, и думала, что он старается застегнуться от нее и, значит, все очень
плохо.
Он молчал, напряженно улыбаясь, и она, чувствуя на себе все
нарастающий груз этого молчания, быстро встала, тряхнула головой и,
протянув руку, сперва дотронулась ею, а потом осторожно положила ему на
плечо.