"Федор Федорович Кнорре. Шесть процентов" - читать интересную книгу автора

разговаривали, лежа ночью без сна, сказал ему однажды: "Подумаешь, какая
история! Жена изменила, пока ты на фронте воевал. Ну, это бывает. Жить-то
все равно тебе надо? Был бы ты здоровый, я бы тебе ничего не сказал. Но в
настоящий момент позиция твоя, брат Платонов, слабая. Зрение у тебя шесть
процентов. Как тебе теперь жену бросить? Выходит, ты ее больной рукой
хочешь ударить: самому же больней!"


Про других ему такое случалось слышать, и это вовсе не казалось
особенно страшным, иногда даже выглядело смешно, когда об этом шутя
рассказывали товарищи.
В конце концов она ведь сама написала ему правду. Не каждая это
сделает... Э-э, не все ли равно! Сама не сама... Главное, что это было.
Было. Ни за что он не вернется теперь.
Когда он только что узнал это, еще до госпиталя, до того, как
произошло несчастье у него с глазами, он говорил себе: надо перетерпеть.
Через год, через полгода, наверное, мне будет уже легче. Теперь полгода уже
прошло. Ничего не легче. Все как вчера. Эти мысли, какие-то проклятые, не
знают ни усталости, ни отдыха, ни дня, ни ночи.
Кто-то нерешительно кашлянул сбоку, и чем-то шершавым дотронулись до
его руки справа, с той стороны, где сидела женщина с ребенком:
- Вы вместе с нами покушайте. Это у нас с маслом!
Платонов подумал, что совсем позабыл следить за собой и сидит с
напряженным лицом человека, терпящего очень длительную боль.
Он поспешно выпрямился и, объясняя женщине, что у него у самого все
есть, для убедительности дотронулся на ощупь до своего мешка с продуктами.
Шершавая горбушка хлеба, настойчиво полегоньку толкавшаяся ему в ладонь,
конфузливо отодвинулась, и женщина вздохнула.
Ребенок у нее на руках, умиротворенно почмокивая, сосал, потом тяжело
вздыхал, будто собираясь с силами, чтобы снова приступить к выполнению
тяжелой обязанности, и снова начинал почмокивать.
Когда женщина, что-то приговаривая, нагнулась к ребенку, Платонов
почувствовал чуть слышный ток нагретого женской кожей воздуха. В нем был
едва уловимый запах молока, неясное сонное воспоминание о ночном горячем
уюте домашней постели. Стиснув зубы, Платонов напрягся, стараясь незаметно
отодвинуться. Если бы он мог вернуться, все это снова стало бы его. Может
быть, все-таки он примирится? Пройдет много времени, и это станет ничего?
Можно будет жить? Ведь это бывает с другими людьми, и они живут после
этого...
- Хвойная, - сказал чей-то голос в соседнем отделении, и поезд стал
замедлять ход.
Едва только поезд, перестав греметь сцеплениями, остановился, в окно
ворвался разноголосый, возбужденный гул с платформы.
Платонов сидел с бьющимся сердцем, жадно вслушиваясь.
- Если захочу сойти, так еще успею... - повторял он про себя, - вот и
сейчас еще успею...
Может быть, ему просто достаточно высунуться в окно, чтоб его
кто-нибудь увидел и узнал.
Вдалеке, за безалаберным гулом многолюдной платформы, похожим на
рыночный шум, скрипели телеги, тарахтели по мостовой колеса и постукивал