"Федор Федорович Кнорре. Шорох сухих листьев" - читать интересную книгу автора

а с пациентами, которым отдает всю свою жизнь, держит себя как укротитель,
и они его любят и верят ему. Кроме начальства он вечно недоволен еще
многим: больными, лекарствами, болезнями и самим собой. Он сам говорит, что
похож на индюшку: маленькая головка на длинной шее в индюшачьем пуху, и, к
сожалению, это правда...
И уже в кабинете, повелительно, грубо тыча холодным стетоскопом и
пальцем подталкивая в плечо Платонова, точно тот не смог бы понять, что
пора повернуться спиной, если бы ему сказать обыкновенным языком, Ермаков
будет громко сопеть, выказывая неодобрение и осуждение тому, что делается
внутри Платонова, а сам Платонов будет поворачиваться, задерживать дыхание,
дышать и опять не дышать и, как всегда, думать о том, как неловко
чувствуешь себя на осмотре у врача: точно на экзамене, стой, руки по швам,
быстро отвечай на вопросы - и вот-вот ты провалишься и схватишь позорный
"неуд".
- Одевайтесь! - скажет в конце концов Ермаков и тяжело, насколько это
возможно при его тщедушном теле, опустится в кресло. - Курить хотите? Ну,
еще бы! Худшая распущенность! - и закурит сам. - А еще учитель! Других
учите, а сам? Много вы прислушивались к моим полезным советам? А? И очень
напрасно! Вот я тоже не прислушивался, а что получилось? Едва дотягиваю до
конца приема!
В таком роде они поговорят, как обычно, покуривая, потом доктор
Ермаков, с отвращением отплевываясь от крошки табака, приставшей к губе,
ожесточенно будет тыкать окурок носом в пепельницу, точно ядовитого
змееныша, до тех пор, пока тот не погаснет, и тогда скажет:
- Говорил уже я вам? Мы с вами как два близнеца! Сердечки у нас
одинаковые. Дрянь! Но ведь вы моложе меня... лет на... наверное, на
пятнадцать? - И, не без удовольствия дожидаясь, когда Платонов скажет: "Не
на пятнадцать, а на двадцать шесть!" - Ермаков вспомнит: - Да, да,
совершенно верно, двадцать шесть! Как же это вы так, голубчик?.. Война,
конечно, и так далее, но все-таки!.. Печально, но не могу скрывать,
понимаете? По сердцу мы с вами ровесники: одна и та же, так сказать,
прелестная стадия... градус, или уровень, как вам больше понравится.
- Уровень, - ответит Платонов. - Как-то все-таки звучит поприличнее! -
И Ермаков, хмыкнув, повернется к нему спиной и пойдет в угол, стаскивая на
ходу помятый халатик с худого старческого плеча, и, прежде чем попасть
петелькой на колышек вешалки, обязательно сначала раза два промахнется.
Платонов очень ясно представил себе, как Ермаков, все более раздраженно
после каждого промаха, близоруко прицеливается, и вдруг все это
воспоминание оборвалось, точно порвавшаяся пленка в кино, когда вдруг на
экране мелькнет рваный край и остается пустое белое полотно...
Нет, не пойдет он на прием к доктору Ермакову. Кабинет Ермакова теперь
покрашен другой краской, и там сидит совсем другой доктор. А в середине
зимы, в самые морозы, когда твердый снег громко визжал под ногами, и над
всем Посадом стояли белые столбы дыма из труб, и высоко в небе звенел и
сверкал на солнце, как кусочек льда, самолет, когда хоронили доктора
Ермакова, в ворота кладбища, между двух высоких сугробов, медленно вползал
грузовик с бортами, обтянутыми кумачом, сверкавшим морозными блестками, и
маленький оркестр с опущенными наушниками, обжигая губы, дул в трубы,
медленно переступал ногами, играя тоже очень медленно и плохо. Румяные
лыжники в пестрых свитерах, тяжело дыша, навалившись грудью на палки,