"Федор Федорович Кнорре. Шорох сухих листьев" - читать интересную книгу автора

отсебятины?.. - Он долго колебался, когда Платонов предложил ему поехать
вместе со всеми за реку, потом с натянутой усмешкой нехотя согласился и,
сидя на пне, точно в президиуме скучного собрания, с постным видом слушал,
как куковала кукушка в вечерней дымке свежего майского воздуха в сыром
лесу, потом как ребята читали в роще то "Соловьиный сад", то Тютчева, то
Пушкина, и осуждающе удивился, узнав, что Платонов даже не знал точно, что
именно сегодня кто приготовил читать.
Он озабоченно оглядывал юношей и девушек, сидевших на траве, охватив
колени руками, прислонясь к смутно белевшим в сумерках березовым стволам.
Прислонив к ноге портфель, стоя поодаль, наблюдал, как все молча слушают
пение соловьев, и потом, когда все шли низом обратно по берегу реки, а на
обрывах и по оврагам в березовых рощах повсюду свистели, щелкали и
рокотали, заливаясь, соловьи, так что слышно было двух, а то и трех сразу,
он спотыкался, заглядывая вверх на залитые луной заросли одичалой сирени и
даже согласился отдать свой "командировочный" портфель десятикласснику, уже
раза два предлагавшему ему помощь.
Возвращаясь на двух больших, тяжелых рыбачьих лодках, ребята пели
потихоньку и, расходясь на берегу по домам, прощались вполголоса. Придя
ночевать к Платонову, представитель робко спросил, нет ли у него немножко
водки, и поспешно сказал: "Нет, так нет, это даже, пожалуй, лучше, просто
так в голову пришло", - и после долго курил, лежа на диване, где ему было
постелено, глядя, как дым от папиросы из темноты вплывает, клубясь, в синюю
полосу лунного света, и потом с детским удивлением, таким странным у этого
озабоченного, очень занятого и уже почти равнодушного человека, сказал:
- Вот так живешь-живешь, тянешь-тянешь свою полезную лямку и не
замечаешь, как обрастаешь какой-то прочной шкурой... даже вроде со щетинкой
какой-то. Дело-то, конечно, делаешь, а сердце-то черствеет, как
позавчерашний хлеб... И стихи эти я все знаю и разбирал и могу даже
объяснить, чего тот или иной поэт недопонял на том или ином этапе развития
общественной мысли, а поскольку я-то это все допонял, кое в чем я и считал
себя поумнее этого самого поэта. Ну, это я шучу, дело не в стихах, вы же
понимаете... А ведь действительно в нашем громадном мире столько всего, и
где-то запад действительно гаснет вдали, и гроздья в самом деле душистые, и
когда где-то редеет облаков какая-то гряда - это чертовски великолепно! И
соловьи эти окаянные! Ведь действительно! Ну, это лирика, а вот ребятам-то
вашим это все не рано ли? Ой, не рано ли?
- Сперва считается рано, - сказал ему тогда Платонов. - Потом делается
некогда. А когда спохватываются - уже поздно! Я заметил три такие стадии.
- Это вы про меня? - спросил приехавший.
- Нет. Я ведь вас совсем не знаю.
- Все равно про меня. Конечно, поздно и, конечно, некогда. Слушайте, а
вдруг они все повлюбляются там друг в друга, размякнув от соловьев и
сиреней?
- Когда-нибудь и повлюбляются, что с ними сделаешь? Только это все не
так происходит: послушал соловья, да и влюбился. Нет. Влюбится он, может
быть, во вторник или через пять лет, тут уж ничего не поделаешь. Но вот
тогда-то пускай он лучше вспомнит стих и соловья в весеннем лесу, чем
вечеринку с пивом или переполненный автобус... В общем, заверяю вас, что
ничего похожего на поголовные влюбления среди учеников у нас не
наблюдается.