"Федор Федорович Кнорре. Шорох сухих листьев" - читать интересную книгу автора

пережидали, пока проедет загородивший дорогу грузовик и пройдут люди, и,
когда все прошли, последними двинулись двое малышей, катавшиеся с сугроба у
ограды, и потянули за собой санки, и на кладбище среди белых деревьев и
сугробов какие-то женщины толпились, заглядывая через груду комьев твердой,
как камни, земли, присыпанной свежим снегом, и вздыхали, все собираясь
расплакаться, но, наверное, для этого было слишком уж холодно, и за всех
разливалась одна старушонка, вытирая красные глазки и робким шепотом
спрашивая: "А кого это хоронят, миленькие?" - и, ничего не расслышав, все
равно горестно покачивала головой и, что-то приговаривая, опять плакала.
В последнюю минуту, когда гроб уже начали опускать, Настя Трапезникова
- ее Платонов хорошо знал, она у него школу кончала - подвела своего
мальчика, обнимавшего завернутый в несколько газет кулек, спеша и волнуясь
стащила с рук варежки, уронила их на снег и сказала: "Подождите..." Громко
шурша в тишине бумагой, развернула кулек, достала и сунула в руки сыну
пучок свежих гиацинтов, белых и розовых, беззащитно обнаженных и нежных
здесь, среди этих сугробов, жгучего мороза и глинистых промерзлых комьев.
Закутанный до самых глаз мальчик, такой маленький, что детские
валеночки, и курточка, и шапка - все на нем казалось как с великана,
засопел сквозь белый от инея пушистый шарф и осторожно, как его, наверное,
учили, положил гиацинты на крышку гроба.
Тогда Платонов, не дожидаясь, пока комья мерзлой глины повалятся на
цветы, повернулся и пошел домой, раздумывая по дороге о том, что если бы
все люди, которых вылечил или спас этот доктор Ермаков из районной
поликлиники, могли бы прийти сейчас, чтоб проводить его, как это сделала
Настя Трапезникова и те женщины, то шествие растянулось бы через весь город
и долго еще тянулось бы по шоссе, и такой процессии было бы не собрать за
гробом какого-нибудь римского императора или великого полководца, и когда
думаешь об этом, уже почему-то не хочется повторять "Бедный доктор
Ермаков!", как говорил себе Платонов, когда шел на похороны.
...Все больше светлеет в комнате, занавеска начинает шевелиться от
проснувшегося ветерка, отчаянно чирикает стая воробьев, горланят петухи со
всех концов Посада, в особенности старается какой-то молодой петушонка,
выскакивая со своим писклявым, натужным "ку-ка-а-ку!..", срывается на
полуфразе и, сконфузившись, отмалчивается минуту, другую, чтоб потом опять
со всей натугой хоть надорвись, да кукарекни! Опять взвиться в пискливом
крике - возвестить всему миру утренний торжествующий клич: "Жив курилка!"
И, слушая его, Платонов с сочувствием думает, что и ему после сегодняшней
ночи не худо было бы кукарекнуть по этому же поводу!..
Возник, приближаясь, тоненький, покачивающийся звук: повизгиванье
дужек пустых ведер на коромыслах, и Платонову сразу представилась улица
Посада с такой же ясностью, как если бы он выглянул в окно, широчайшие
обочины дороги, поросшие низкой придорожной травкой, в которой протоптаны
пешеходами плотные, извилистые дорожки - белые в сухую погоду и
глянцевито-черные после дождя.
Проехал автобус, и с кудахтаньем пробежала, спасаясь, курица, и опять
возникло покачивающееся повизгиванье ведер, но теперь оно было короче,
глубже, поспокойнее, ведра были полные, точно сытые.
Рукам стало холодновато, и он посмотрел на них. Они лежали, большие,
сделавшиеся от худобы узловатыми в суставах, поверх зеленого, как трава,
одеяла. Надо бы их спрятать под одеяло, и он попробовал это сделать, но