"Николай Климонтович. Конец Арбата (Повесть)" - читать интересную книгу автора

хлеба. В сущности, жизнь загнала Шурку в угол. Пусть он получил диплом,
работал уже младшим научным сотрудником, зарабатывая гроши, но научная
карьера ему явно не светила - для этого у него не было никаких
организационных способностей: ведь надо было найти научного руководителя,
тему диссертации, суметь пробить хоть полдюжины статей в специальных
журналах, потом определить оппонентов, содрать с них благожелательные
отзывы... Для всего этого требовалось своего рода бесстыдство, во всяком
случае, отсутствие щепетильности и умение унижаться, что называлось
жизненной хваткой и напором; не говоря уж о том, что на самом деле все эти
кандидатские диссертации ничего не стоили, да и вся прикладная наука в СССР
была по большей части туфтой, и надо было обладать Шуркиной наивностью,
чтобы всерьез рассчитывать, будто начальство того же НИИ всерьез озабочено
делом, а не втиранием очков. Помню, Шурка в свое время, обнаружив это,
всерьез страдал от своего запоздалого открытия и говорил, что никак не
ожидал, что и в академических институтах в Москве преимущественно занимаются
халтурой точно так, как военные строители замешивали бетон, суя туда весь
мусор, что находили под рукой,- для объема.
Но главное - он потерял семью. Правда, дом на Арбатской должны были
продолжать расселять, и если бы он развелся, то мог бы рассчитывать получить
вдвоем с матерью двухкомнатную квартиру где-нибудь в Бирюлеве или Чертанове;
но в том-то и дело, что и развестись он не мог: ему было выше сил видеть
свою жену, которую он некогда так превозносил, романтизировал и не в шутку
пытался обожать.
Короче говоря, он из последних сил исполнял труд жить, как он сам
выражался некогда в одном из армейских писем. Во всяком случае, он устал
жить с нами, по расхожей морали, жить как бы спустя рукава, грязноватенько и
подловато, с нами, душами душными и тесными. Я, собственно, и рассказываю
историю человека, героически противостоявшего миру, который побороть он не
сумел. Не сумел раствориться, приспособиться, замаскироваться под обычного
жителя одной шестой части суши, давно вытолкнувшей и убившей лучших своих
сыновей.
Шурка с течением времени все больше выглядел чудаком, не советским
обывателем, но персонажем из прошлого, последним персонажем, доживающим свой
век - как и его родной Арбат, уже примеривший к себе аляповатые,
стилизованные невесть подо что фонари, уже сплошь в каких-то восточных
едальнях, уже все больше смахивающий то ли на провинциальную ярмарку, то ли
на заезжий балаган...
Шурка покончил с собой ранней весной - бросился под поезд. Под
электричку, сверив расписание. Его хоронили в закрытом гробу, и меня позвали
не на похороны - на поминки. Было всего несколько человек из родни, даже из
его института никто не пришел. Не было
Нали, не было его жены, не было, разумеется, и племянника - они сидели
по своим комнатам, затаившись.
Нехитрая закуска и несколько бутылок водки стояли на столе, так же, как
некогда, покрытом клеенкой; светился оранжевый абажур; так же, как ее
свекровь когда-то, сидела на диване сгорбленная, с лицом, будто
обмороженным, седая тетя Аня, ставшая совсем старой. Она была совершенно
спокойна, говорила о Шурке так, будто он просто вышел из комнаты, и
почему-то все о нашем с
Шуркой детстве; оказалось - она видела и запомнила очень многое из