"Николай Климонтович. Последняя газета" - читать интересную книгу автора

националистического оттенка, что, вообще говоря, вовсе не было удивительным,
это вполне типично для любого литератора, чьи творения, так сказать,
перестали конвертироваться и на европейские языки больше не переводятся,- и
с чего бы тогда, собственно, продолжать ходить в западниках. Кроме того, он
был все-таки советским литератором, "университетов не кончавшим", и что он
делал в отделе, сплошь укомплектованном либеральными интеллектуальными
культурологами, было решительной загадкой. Единственным объяснением мог бы
служить тот факт, что жанр светской хроники был навязан начальством
Иннокентию, равно как и спортивная хроника, поскольку под крышу других
отделов никак не влезал, а на роли светских и спортивных хроникеров
музыковедши решительно не годились. Вот и пришлось, по-видимому, согласиться
на Колю Куликова, к тому ж, если вдуматься, при его пронырливости и
знакомствах, хорошо подвешенном языке и беглом пере это занятие было как раз
для него.
- Рад тебя видеть здесь,- потискал он мое плечо.- Ведь в этой лавочке
до сих пор я был один - писатель. Теперь нас двое, а это больше, чем
единица...

Признаюсь, меня шокировало даже не то, что он всуе переиначивает
Бродского, но что вот так запросто ставит нас, себя и меня, на одну доску: я
все-таки о голых комсомолках в бане не писал, я числил себя по разряду
наследников хоть Бунина, хоть Газданова да хоть бы и самого Набокова, но в
рядах разгребателей авгиевых конюшен - социальных или эстетических -
отродясь не состоял. Это откровенное предложение корпоративной солидарности
я счел тогда лишним проявлением его дурного вкуса: как будто зоной пахнуло,
так, наверное, в лагерях сбивались в кучки по принципу членства в творческих
союзах... Кроме того, я испытывал к Газете известный пиетет, и меня резанула
его небрежность: лавочка. И я лишь кивнул ему тогда, пробормотал что-то
условно вежливое и уткнулся опять в свой монитор. Глупый снобизм, мне бы
расслышать в последней его фразе своего рода предостережение. Не мог же я
подозревать, что вскоре мне пригодится его солидарность. Очень пригодится.

2

Газета была, конечно, не государственной, но входила в издательский
холдинг, принадлежавший то ли одному Банку, то ли нескольким, впрочем, это
было тайной за семью печатями, и никто, кроме хозяев, не знал, откуда и куда
льются газетные денежки.
Холдинг был организован строго иерархически, как рыцарский орден.
Где-то в поднебесье, на пятом этаже здания, перестроенного некогда из
советского типового НИИ, парили создатели и хозяева холдинга, поговаривали в
Москве - долларовые миллиардеры, но это, думается, некоторая гипербола; так,
в деревне, где я купил некогда дом на гонорар от одного-единственного
очерка, одна бабка говорила о соседке: она миллионерша, у нее пять тысяч на
книжке... Туда, за облака, простых смертных не пускали, так что за годы,
проведенные в Газете, на пятом этаже я был единственный, кажется, раз.
Под небожителями, на четвертом, сидело весьма многочисленное даже по
меркам давних советских изданий руководство Газеты, состоящее из нанятых
работников (впрочем, как потом выяснилось, кое за кем было закреплено и
некоторое количество акций холдинга, но не персонально, а за их креслами).