"Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне" - читать интересную книгу автора (Раззаков Федор)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ «ДОЛГО ТРОЯ В ПОЛОЖЕНЬЕ ОСАДНОМ…»

Пока Высоцкий на съемочной площадке расправлялся с красноармейцами, в кремлевских верхах продолжался разгром «заговора комсомольцев». 29 сентября на Пленуме ЦК КПСС состоялось решающее сражение между шелепинцами и брежневцами. Много позже Александр Яковлев (будущий главный идеолог горбачевской «перестройки»), которого первые относили к своим единомышленникам, так описал события тех дней:

«Вскоре состоялся Пленум ЦК. Со своим заведующим Степаковым (речь идет о руководителе Отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС. — Ф. Р.) я шел пешком со Старой площади в Кремль. В ходе разговора он буркнул: «Имей в виду, сегодня будет бой. С Сусловым пора кончать. Леонид Ильич согласен». (Отметим, что, по плану заговорщиков, нападение на Суслова должно было стать сигналом к тому, чтобы сместить самого Брежнева. — Ф. Р.)… В кулуарах, еще до начала Пленума, ко мне подошел Николай Егорычев — первый секретарь горкома КПСС — и сказал: «Сегодня буду резко говорить о военных, которых опекает Брежнев».

Я сидел и переживал за Егорычева, ждал речей в его поддержку, но их не последовало. Его предали. Наутро выступил Брежнев. Кто-то сумел за одну ночь подготовить ему речь, достаточно напористую…»

Позже выяснится, что эту речь ему подоготовили деятели из «русской партии», которые в этом противостоянии решили выбрать сторону Брежнева. Причем их тогда не сильно смутило то, что они всегда ставили генсеку в вину его жену — еврейку (та же история была и с Сусловым). Короче, между двумя славянами они выбрали того, кто в какой-то мере симпатизировал евреям. Много позже они разочаруются в своем выборе, но будет уже слишком поздно.

На том Пленуме Александр Шелепин был лишен должности секретаря ЦК и назначен руководить советскими профсоюзами. Правда, Брежнев не стал выводить его из Политбюро, что объяснялось не какой-то особенной любовью генсека к Шелепину, а чисто тактическими мотивами: Брежнев не хотел, чтобы либералы-евреи, ненавидевшие Шелепина еще за «дело Пастернака» (именно он тогда был шефом КГБ), торжествовали полную победу. Да и не глупец он был, чтобы добровольно рубить под собой «державный» сук, зная, что в этой среде у Шелепина было много сторонников. Это называлось «и нашим, и вашим».

Между тем ближайших сподвижников Шелепина, которые участвовали в заговоре, Брежнев от власти постепенно отстранил. В том же 67-м был отправлен на пенсию Н. Егорычев, а спустя несколько месяцев лишился поста один из ведущих лидеров «русской партии» из молодых — 1-й секретарь ЦК ВЛКСМ Сергей Павлов (его Шелепин собирался, приди он к власти, поставить вместо Андропова руководить КГБ), которого назначили председателем Комитета по физической культуре и спорту.

Таким образом Брежнев совершил роковую ошибку, которая стала прологом к будущему развалу СССР. Ведь советская власть была наполовину еврейской, и, когда эта половина стала скатываться к антисоветским позициям, разбираться с ней надо было радикально, что, судя по всему, и собирались сделать шелепинцы (пойти по пути тех же поляков). Но Брежнев испугался этого радикализма, решив попросту законсервировать ситуацию и лишь иногда приподнимать крышку котла, дабы выпускать пар. В итоге спустя два десятилетия эту крышку попросту сорвет от давления, а затем разнесет в пух и прах и сам «котел». Причем застрельщиком в этом процессе будет именно еврейская элита. Как напишет чуть позже один из идеологов «русской партии»:

«Исторически евреи были душой советской власти. Лишь среди евреев встречался тип фанатика коммунизма. Русские давали тип фанатика — патриота советской государственности (как правило, „сталиниста“), а собственно коммунизма — нет. Русские по-настоящему сущности коммунизма так и не поняли, и не приняли. По-видимому, основная причина идеологического и социального „застоя“, поразившего Советский Союз в 70-е годы, это отход еврейства от активного «социалистического строительства»…»

Однако до «застоя» еще несколько лет, а пока осенью 67-го страна готовится с большим размахом отметить славный юбилей — 50-летие Великой Октябрьской социалистической революции (7 ноября). Средства массовой информации были буквально переполнены материалами на эту тему, которые наглядно демонстрировали тот путь, который прошло первое в мире государство рабочих и крестьян. Путь этот был впечатляющим и вместил в себя события поистине планетарного масштаба. Тут были: коллективизация и индустриализация, которые в кратчайшие сроки (за десятилетие) сделали из отсталой страны мировую державу, и победа в самой страшной из войн, которые когда-либо переживала планета, и быстрое восстановление разрушенного этой же войной хозяйства, и прорыв в космос и т. д. и т. п. За эти годы были построены тысячи новых городов и поселков, введены в строй сотни заводов, а прирост населения составил почти 80 миллионов человек. Произведенный национальный доход за эти годы увеличился более чем в 60 раз, продукция промышленности — в 160 раз. По объему промышленной продукции СССР занимал 1-е место в Европе и 2-е в мире (после США), на его долю приходилась пятая часть мирового промышленного производства. Короче, если перечислять все достижения Советского Союза, достигнутые за 50 лет советской власти, на это уйдет не одна страница текста.

Между тем имелись у системы и серьезные проблемы, которые по сути являлись бомбой замедленного действия, подложенной под все перечисленные достижения. Этот «фугас», как мы помним, начал закладываться еще в хрущевские годы, когда было провозглашено общенародное государство (вместо диктатуры пролетариата), мирное существование с Западом и разрыв с Китаем, взят курс на капитализацию советской экономики. Все эти процессы запустили механизм, посредством которого новая буржуазия (бюрократия) начала захват государственной власти, чтобы потом устранить социализм и заменить его государственно-монополистическим капитализмом нового типа. Последний отличался от государственного монополизма любой западной империалистической державы и был основан главным образом не на частном капитализме, а на совокупном капитализме правящей бюрократии, поскольку в СССР новый буржуазный госаппарат контролировал не просто некоторые ключевые позиции в экономике, но и почти всю экономическую жизнь. Фактически именно тогда «рыба начала гнить с головы».

Смещение Хрущева и приход к власти Брежнева давали шанс на радикальное изменение ситуации, но этот шанс использован не был — почти все осталось на своих местах. Заговор Шелепина, случившийся три года спустя, возник именно потому, что определенная часть элиты реально почувствовала, что если сейчас не начать разминировать «фугас», то очень скоро он рванет так, что от страны ничего не останется. Но эта часть элиты оказалась в меньшинстве и в итоге потерпела поражение.

Именно в эти самые дни кануна 50-летия Великого Октября из-под пера Высоцкого появляется целый ряд весьма знаменательных песен. Наиболее известная — «Спасите наши души». Как мы помним, речь там шла о подводниках, хотя на самом деле это была всего лишь метафора — на самом деле под подводниками Высоцкий имел в виду в большей степени либеральную советскую интеллигенцию (в меньшей степени рядовых граждан), которая именно «задыхалась». Как пишут публицисты С. Валянский и Д. Калюжный:

«Не было ничего похожего на массовое недовольство советским строем, отрицания его сути. Но людей начал грызть червь сомнения. Не рабочие и не колхозники, а интеллигенты из элиты заговорили „на кухнях“ о необходимости перемен, осуждая все советское… В кругах интеллигенции нарастало отчуждение от государства и ощущение, что жизнь устроена неправильно. Тем самым государство лишалось своей важнейшей опоры — согласия…»

От чего же задыхались либералы? В первую очередь от того, что была свернута хрущевская «оттепель», которая приоткрыла идеологические шлюзы в нужном для них направлении — антисталинском. Тогда практически все время правления Сталина было объявлено преступным, что позволяло либералам начать фактическую ревизию советской истории того периода, чтобы, написав свою историю (не менее мифологизированную), прийти к власти и ускорить ту перестройку, которую Михаил Горбачев осуществит в конце 80-х. Но брежневцы этот процесс остановили, однако вспять повернуть так и не решились, удовлетворившись консервацией проблемы.

Приди к власти Шелепин и K°, думается, все вышло бы совершенно иначе. Поскольку все они считались сталинистами, вполне вероятно, они пошли бы ва-банк в противостоянии с либералами — то есть начали бы творить ту историю, которая позволяла оттеснить последних от власти путем удаления их от занимаемых постов, а также идеологической дискредитации. Значит, наверняка был бы поднят на поверхность и «еврейский вопрос», поскольку а) за спиной шелепинцев стояла «русская партия», и б) международная ситуация была на их стороне после того, как в июне 67-го Израиль начал войну против союзников СССР на Ближнем Востоке.

Конечно, этот конфронтационный путь таил в себе массу опасностей, однако он был единственной возможностью радикально переломить ситуацию и хотя бы попытаться за уши вытянуть страну из той пропасти, куда она сползала. Конфронтация дала бы той же элите (а затем и народу) шанс мобилизоваться (а русский человек в таком состоянии способен творить настоящие чудеса) и начать отсчет страны с новой траектории — антилиберальной. Случись подобное, и оживились бы все общественные институты, в том числе и идеология. Но вместо этого она в годы «застоя» была погружена в спячку, что было только на руку либералам, которые подспудно накапливали силы для решительного штурма.

В этом же протестном ряду стоит и другая тогдашняя песня Высоцкого — «Моя цыганская». Однако к цыганам имела отношение лишь ее музыка («Эх, раз, да еще раз!..»), а текст был привязан к современной действительности, но закамуфлирован под русскую старину (с кабаками, церквями, бабами-ягами, штофом и т. д.). Но люди умные (а таковых среди слушателей Высоцкого было немало) все прекрасно поняли:

Не менее известными произведениями Высоцкого того периода (кануна 50-летия Великого Октября) стали две его песни, которые можно смело отнести к разряду провидческих — в них он буквально предсказал будущий развал СССР. То есть в тот момент, когда вся страна отмечала славный юбилей и рапортовала кремлевскому руководству о достигнутых успехах (а они на самом деле были большими), Высоцкий вдруг усомнился в счастливом конце этого грандиозного строительства. И написал две песни: «О вещей Кассандре» и «О вещем Олеге» (заметим, обе — в одну ночь!). В них по сути был вынесен пророческий вердикт стране-юбиляру. Начнем с первой, которая начиналась так:

Под Троей у Высоцкого угадывается Советский Союз, который на тот момент и в самом деле находился в осадном положении и большинству людей казался неприступной твердыней. Что случилось дальше, мы хорошо знаем. Другой вопрос: кого именно поэт имел в виду под Кассандрой? Может быть, своих единомышленников либералов, которые предупреждали брежневское руководство о том, что если оно не откажется от «заморозков» и не вернет «оттепель», то это грозит стране большой бедой? Однако парадокс в том, что брежнеские «заморозки» именно оттянули распад СССР как минимум на двадцать лет. Спасти страну, как уже говорилось, мог только радикальный поворот к державному курсу и решительное размежевание с либералами. То есть пролетарское крыло бюрократического аппарата должно было наконец одолеть мелкобуржуазное. Но сделать это брежневское руководство не захотело, поскольку слишком сильно приросло к либеральному лагерю. То есть идеология буржуа оказалась сильнее идеологии пролетария.

Как известно, древняя Троя пала в результате собственной доверчивости: ее защитники затащили в город огромного деревянного коня, оставленного греками, не подозревая, что в чреве этого «подарка» притаились враги. В СССР таким «троянским конем» оказажется проект либералов — пресловутая «разрядка». А ведь еще в начале 60-х ряд западноевропейских коммунистов предупреждали советских руководителей (как некогда Кассандра троянцев), чем может кончиться их заигрывание с Западом. Но в Кремле не придали значения этим предупреждениям. И в итоге повторили судьбу Трои, затеяв сначала «разрядку», а потом и «перестройку». Под либеральным соусом последней Михаил Горбачев, к вящей радости своих ставленников, развалил великую страну, а миллионы ее жителей обрек на неисчислимые страдания. Фактически с этим народом поступили также, как и с троянской Кассандрой в песне Высоцкого:

В «Песне о вещем Олеге» обыгрывается та же история: некий волхв предупреждает князя Олега, что он примет смерть от коня своего, но тот не верит этим словам, и в результате пророчество сбывается. И опять мы видим аналогию с тем, что произошло с СССР в ту же горбачевскую перестройку. Деятели из державного лагеря били во все колокола, пытаясь обратить внимание общества, что перестройка «идет не в ту степь» (например, писатель-державник Юрий Бондарев заявит об этом с трибуны 19-й партконференции), однако их никто не послушал. В результате Советский Союз принял смерть от «коня своего» — от КПСС.

30 сентября шеф «Таганки» Юрий Любимов справлял юбилей — 50 лет. По этому случаю в театре был устроен большой сабантуй, где каждый из актеров посчитал за честь сказать какую-нибудь оригинальную здравицу в честь юбиляра. Любимов был растроган до слез. Больше всего его сердце растопили здравицы Высоцкого и Золотухина, за что они были удостоены особой чести — юбиляр пригласил их к себе домой на продолжение вечеринки в избранном кругу.

1 октября Высоцкий побывал еще на одном дне рождения — в театре «Современник», где отмечалось 40-летие его создателя, режиссера Олега Ефремова.

Два дня спустя Высоцкий был уже в Ленинграде, где дал концерт в хорошо ему знакомом месте — в ДК пищевиков «Восток». Вернувшись в Москву, он выступил в МФТИ, что в городе Долгопрудный, а также в столичном НИИДАРе на 1-й улице Бухвостова (почтовый ящик 6748).

5 октября Высоцкий участвует в пересъемке эпизода «казарма» в фильме «Интервенция» на «Ленфильме».

С началом сезона на «Таганке» Высоцкий занят в нескольких спектаклях, а также репетирует Хлопушу в «Пугачеве». И еще успевает съездить в Ленинград, чтобы участвовать в павильонных съемках «Интервенции».

Кстати, о последнем. Съемки фильма идут со скрипом, поскольку группа катастрофически отстает от первоначального плана. Из-за этого грянул первый скандал: 30 октября режиссеру-постановщику Геннадию Полоке был объявлен выговор за отставание на 395 полезных метров. Но этот скандал еще только цветочки по сравнению с тем, что произойдет дальше, когда Полоку обвинят в идеологических просчетах и спрячут фильм подальше от людских глаз. Но об этом чуть ниже.

В том же октябре фирма грамзаписи «Мелодия» выпускает в свет первую грампластинку Владимира Высоцкого (гибкую) «Песни из кинофильма „Вертикаль“. На ней было представлено четыре песни: „Песня о друге“, „Вершина“, „В суету городов“, „Мерцал закат“. Вполне благонадежные песни, однако сам факт появления пластинки Высоцкого, который к тому времени многими стал восприниматься как исполнитель антисоветских песен (за их тайный подтекст), вызвал неудовольствие. Например, известный поэт Евгений Долматовский во время художественного совета, который утверждал выход этой пластинки, заявил следующее:

«Любовь к Высоцкому — неприятие советской власти. Нельзя заблуждаться: в его руках не гитара, а нечто страшное. И его мини-пластинка — бомба, подложенная под нас с вами. И если мы не станем минерами, через двадцать лет наши песни окажутся на помойке. И не только песни…»

Как в воду глядел именитый поэт. Ровно через двадцать лет в стране будет бушевать горбачевская перестройка, приход которой в немалой степени приближал и Владимир Высоцкий. Не случайно его имя тогда будет поднято на щит либеральными перестройщиками. Что было потом, мы знаем: СССР был благополучно развален. И песни Е. Долматовского (как и большинства других советских поэтов и композиторов), а также почти все советские ценности (как материальные, так и духовные) будут фактически выброшены на помойку. Итак, осень 1967 года.

Сразу после ноябрьских праздников Высоцкий вновь отправился в Ленинград — смотреть черновой материал «Интервенции». Вернулся 11-го в мрачном расположении духа. Как пишет В. Золотухин: «Чем-то расстроен, неразговорчив, даже злой. Грешным делом подумал: может быть, завидует моему материалу и огорчен своим…»

17 ноября состоялась премьера «Пугачева» по поэме С. Есенина. Несмотря на то что спектакль был приурочен к 50-летию Великой Октябрьской революции, подарком он был своеобразным — с подтекстом. В нем Юрий Любимов (и автор инсценировки Николай Эрдман) как бы предупреждали действующую власть, что народные бунты типа пугачевского являются не только историческим артефактом, но вполне могут произойти и сегодня, если власть не изменит некоторых своих взглядов на текущий политический процесс (естественно, взгляды эти должны были меняться в пользу либеральной интеллигенции).

Самое интересное, но есенинская поэма, рожденная на свет в 1921 году, тоже содержала в себе подтекст, созвучный временам ее появления на свет. Некоторые критики даже называли ее антисоветской, хотя на самом деле это было не так. В ней автор восставал не столько против советской власти, сколько против «жидовствующих комиссаров», которые жестоко подавили и мятеж в Кронштадте, и антоновский крестьянский мятеж. Полвека спустя либеральная «Таганка» повернула острие своего спектакля уже в обратную сторону: их постановка разоблачала не «жидовствующих комиссаров» во власти, а «русскую партию», которая стояла на охранительных позициях и билась за то, чтобы прогрессисты-либералы не расшатывали основы советской идеологии. Как напишет уже в наши дни С. Куняев:

«Когда в 1967 году Юрий Любимов принимался за постановку «Пугачева», неудача спектакля была как бы запрограммирована изначально. Считающий себя последователем Мейерхольда (первым постановщиком «Пугачева» должен был стать именно этот режиссер, но он в итоге от этой идеи отказался. — Ф. Р.), режиссер подошел к трагедии во всеоружии с явным намерением воплотить не осуществившийся более полувека назад замысел. Но, возможно, его не постигла бы столь серьезная творческая катастрофа, если бы главным консультантом и автором сценической редакции не был приглашен постаревший Николай Робертович Эрдман, бывший имажинист и постановщик пьес для Мейерхольда, «расцветивший» трагедию пошлейшими сценами с императрицей Екатериной — в стиле воинствующих «антимонархистов» литературно-театральной Москвы 1920-х годов…»

Высоцкий играл в «Пугачеве» роль Хлопуши, и это была не самая большая роль — она уместилась примерно в сорок строк фраз-обрывков (вторым исполнителем роли был Николай Губенко). Хлопуша был беглым каторжником, который рвался к мужицкому царю, чтобы вступить в его войско. Роль эта перекликалась с тем статусом, который тогда уже примеряла на Высоцкого либеральная интеллигенция, — защитника простого народа и глашатая его чаяний. Вот почему, несмотря на то что роль у нашего героя умещалась всего в сорок стихотворных строк, она получилась одной из самых мощных. Как пишет В. Смехов:

«Главное в этом спектакле (едва ли не самом мощном по всем элементам) — это роль Хлопуши. Нет ни у кого на эту тему ничего, кроме пересказов и легенд. А у меня право увидеть все тринадцать ролей Высоцкого и, поставив высокие оценки за высоцких героев, наивысшим баллом наградить Хлопушу — идеальное воплощение по всем законам и „психологического“, и „карнавального“ театров…»

Об этом же слова другого критика — А. Гершковича:

«Спектакль шел, конечно, по партитуре режиссера Любимова, но идеальным и зримым дирижером актерского ансамбля оказался некто иной, как Хлопуша — Высоцкий. Казалось, ему одному подчинялся ритм и специфический звуковой образ постановки… Высоцкий был не только простым исполнителем, но в известной мере и одним из соавторов есенинского спектакля. Ряд прозаических связок-текстов принадлежал в нем драматургу Н. Р. Эрдману, Высоцкому же Любимов поручает написание нескольких стихотворных интермедий, которые по замыслу постановщика должны были связать отдельные части поэмы, не предназначавшиеся, собственно, для сцены. Интермедии Высоцкого интересны уже тем, что погружают нас в „низкую“, скоморошью стихию поэмы, по-своему усиливая в спектакле народный фон пугачевского бунта, его „бессмысленность“ и „жестокость“…»

21 и 24 ноября Высоцкий играет в «Пугачеве». Сразу после последнего спектакля он улетает в Измаил на съемки «Служили два товарища». 25 ноября он снимается в эпизоде «Турецкий вал»: Брусенцов командует орудийным расчетом во время атаки красноармейцев. После чего вызывает к себе из Москвы Вениамина Смехова. Зачем? В прошлый приезд на съемки тот жаловался, что совершенно не знает Одессы, и Высоцкий решил стать для друга гидом. А чтобы тот ни о чем не догадался, сообщил ему, что его приезд необходим для пересъемок эпизода, снятого еще в сентябре — «в овраге». Вспоминает В. Смехов:

«Я получаю телеграмму от директора картины — все официально. С трудом выискиваю два свободных дня, кляну себя за мягкотелость, а кино — за вечные фокусы; лечу, конечно, без настроения. Среди встречающих в Одессе — ни одного мосфильмовца. Стоит и качается с пяток на носки Володя. Глаза — плутовские. Сообщает: никаких съемок, никакого Измаила, два дня гуляем по Одессе. Понятно, меня недолго хватило на возмущение…

Володя показывал город, который всю жизнь любил, и мне казалось, что он его сам выдумал… и про сетку проспектов, и про пляжи, и про платаны, и про Пушкина на бульваре, и про Ришелье. Мы ночевали в «Куряже», общежитии киностудии на Пролетарском проспекте. Я за два дня, кажется, узнал и полюбил тысяч двадцать друзей Высоцкого. Сижу зрителем на его концерте в проектном институте. Сижу на прощальном ужине, где Володя — абсолютно не пьющий тамада и внимательный хозяин. Да и весь двухдневный подарок — без единой натуги, без ощущения необычности, только помню острые взгляды в мою сторону, быстрая разведка: ты в восторге? Все в порядке?

Только одна неприятная деталь: посещение в Одессе некоего дома. Утро. Володя еле согласился на уговоры инженеров: мол, только позавтракаете, отведаете мамалыги, и все. Избави бог, какие песни, какие магнитофоны! Только мамалыга, кофе и очень старая, оригинальная квартира. И мы вошли в огромную залу старинного барского дома. На столе дымилась обещанная каша, по углам сидели незнакомцы, стояли гитары и магнитофоны «на взводе». Мы ели в полной тишине, прерываемой зубовным скрежетом Володи. Я дважды порывался увести его, не дать ход скандалу, уберечь его от нервов… Он твердо покачал головой: остаюсь. А незнакомцы нетерпеливо и холодно ждали. Их интересовал человек Высоцкий: это состоялся первый в моей жизни сеанс делячества коллекционеров.

Володя глядел широким взором — иногда он так долго застывал глазами — то ли сквозь стену куда-то, то ли внутрь себя глядел. И, не меняя странного выражения, протянул руку, туда вошла гитара, он склонился к ней, чтобы сговориться с ее струнами. Спел несколько песен, встал и вышел, не прощаясь. На улице нас догнал приглашатель, без смущения извинился за то, что «так вышло». Володя уходил от него, не оборачиваясь на извинения. И я молчал, и он не комментировал. Володя поторопился к своим, раствориться в спокойном мужском товариществе, где он — человек и все — люди. А когда захочется — сам возьмет гитару и споет. По своему хотению. Что же было там, в холодном зале чужого дома? И почему он не ушел от несвободы, ведь так просто было уйти?

Сегодня мне кажется, что он видел гораздо дальше нас и жертвовал минутной горечью не для этих стяжателей-рвачей, а для тех, кто услышит его песни с магнитофонов потом, когда-нибудь потом…»

Эти воспоминания — типичный пример мифологии, которая сложилась как вокруг Высоцкого, так и его театра — «Таганки». Да, коллекционеры-рвачи буквально рвали на части Высоцкого, пытаясь заманить его в свои сети, чтобы а) заполучить из первых рук его записи и б) чтобы потом ими торговать по бойкой цене. Однако такими же рвачами являлись и многие представители «спокойного мужского товарищества» — того же «таганского братства», к примеру. Они тоже рвали Высоцкого на части, чтобы а) паразитировать на его славе и б) использовать в разного рода «выбиваниях» — кому квартиру, кому машину, кому еще что-то. У этих либерал-воспоминателей ведь как принято: там, наверху, у политиков — грызня и склоки, а у нас внизу — товарищество, мужское братство. Хотя на самом деле — пауки в банке те еще. И события конца 80-х, когда именно «Таганка» — светоч либерального движения — явит миру такой раздрай и склоки, что у многих людей волосы дыбом встанут, наглядно подтвердят, какое «братство» воспевал все эти годы Смехов и ему подобные мифологизаторы.

Осень 67-го продолжается…

27 ноября, после долгого перерыва, вновь возобновились репетиции спектакля «Живой», где у Высоцкого роль Мотякова.

28 ноября Высоцкий вновь отправился в Куйбышев с концертами. Но в отличие от майских гастролей на этот раз под его выступления выделена самая просторная площадка — многотысячный Дворец спорта. Однако Высоцкий, узнав об этом, категорически отказывается: дескать, перед такой большой аудиторией (а это 6 тысяч человек) он никогда еще не выступал. Тогда устроители гастролей идут на хитрость: сообщают, что концерты пройдут в залах поменьше. Высоцкий соглашается, не подозревая о подвохе. Сопровождали певца его родственник Павел Леонидов и куйбышевец Всеволод Ханчин. Последний вспоминает:

«Встретились с Высоцким после спектакля на „Таганке“. Он как был в одних холщовых штанах, так и поехал. Лишь куртку накинул да сумку с гитарой захватил. По дороге я учил его играть в карты. Резались в разные хулиганские игры: очко, буру. Учеником он оказался сообразительным: часто выигрывал…»

П. Леонидов: «На перроне куйбышевского вокзала, несмотря на гнусную погоду, — столпотворение. Оказалось, что выйти из вагона нельзя. Нельзя, и все. Толпилась не только молодежь, толпились люди всех возрастов и, что удивительно, — масса пожилых женщин. Уж они-то почему? После я понял, что это матери погибших на войне не мужей, а сыновей, молодых мальчиков, помахавших мамам на прощанье, думавших, что едут немножко пострелять. Извините меня, пожалуйста, за банальные слова, но без них нельзя, я такой неподдельной, всенародной любви, как тогда в Куйбышеве, больше никогда не видел…»

В. Ханчин: «Когда добрались до Куйбышева, Высоцкий увидел у Дворца спорта огромную толпу. Нахмурился, кинулся смотреть зал. А там все шесть тысяч зрителей разместились. Видим, он нервничает. Слышим, ругается. Но как-то мягко, беззлобно…»

П. Леонидов: «Концерт мы начали с опозданием на двадцать минут… Толпа требовала включения наружной трансляции Володиного концерта. Дежурный по обкому сдуру запретил, и в одну минуту среди мороза были разбиты все окна. Позвонили „первому“ за город, трансляцию включили, между первым и вторым концертами окна заколотили фанерой…»

В. Ханчин: «После перерыва, в десятом часу вечера, начали второй концерт. Параллельно киевское „Динамо“ играло в Кубке европейских чемпионов с поляками. Зрители из числа футбольных болельщиков сидели как на иголках. Из-за кулис мне сообщили, что наши повели 1:0. Подхожу к Высоцкому, говорю об этом. Он тогда объявил счет во всеуслышание. Зал на новость отреагировал аплодисментами».

29 ноября, после концерта во Дворце спорта, Высоцкий дал домашний концерт у В. Климова. В нем прозвучали песни, которые в официальных концертах певец обычно не исполнял: «Про плотника Иосифа», «Мао Цзедун — большой шалун», «От скушных шабашей…», «Сижу ли я, пишу ли я…», «У нас вчера с позавчера…» и др.

В этом списке песен обратим внимание на одну — про Мао Цзедуна. Она стала последней в «китайском цикле» Высоцкого и была написана в привычной для него манере — с откровенной издевкой по адресу «великого кормчего», а также тех людей из ЦК КПК, кто его поддерживал. В песне их двое: молодая супруга Мао, бывшая актриса Цин Цзянь (которую, как пел Высоцкий, Мао «не прочь потискать»), и маршал Линь Бяо.

Мао и перечисленные люди входили в левую группировку, а их противники — в правую (тот же Ля Шаоци, который в песне Высоцкого тоже упоминается). Левые были готовы пойти на сотрудничество с СССР и включение Китая в международное разделение труда в рамках социалистического лагеря, а правые настаивали на противоположном курсе — на дальнейшую конфронтацию с СССР и сотрудничество с капиталистическими странами, чтобы получить от них кредиты и инвестиции. Однако в итоге внутрипартийного противоборства ни один из этих путей выбран не будет, после чего Китай пойдет по пути внешнеполитической изоляции.

2 декабря Высоцкий вновь в Ленинграде, где на «Ленфильме» участвует в записи песни к фильму «Интервенция» («Песня Бродского»). Всего же им было написано к фильму четыре песни: помимо названой это были — «Песня Саньки», «Гром прогремел», «До нашей эры соблюдалось чувство меры».

13 декабря Высоцкий прилетает в Одессу на съемки фильма «Служили два товарища». На следующий день он снимается в эпизоде «на палубе» с Романом Ткачуком. В тот же день улетает в Москву, а спустя сутки снова приезжает в Одессу для продолжения съемок. 16–17 декабря Высоцкий снимается в эпизоде «в порту»: это там поручик Брусенцов пытается пройти на борт теплохода со своим конем Абреком, но коня не пускают. Брусенцов в последний раз целует четвероногого друга и взбегает по трапу на борт судна.

16 декабря Высоцкий подписывает письмо съемочной группы фильма «Интервенция» (23 человека) на имя Леонида Брежнева. Это послание появилось после того, как руководство Госкино обвинило фильм в серьезных иделогических просчетах и собралось приостановить его съемки. Отметим, что одновременно с этим был положен на «полку» другой фильм — «Комиссар» Александра Аскольдова. По сути это был первый советский фильм на еврейскую тему за последние 30 лет. Его запустили в производство два года назад еще на волне инерции от хрущевской «оттепели», рассчитывая, что сумеют довести его до широкого экрана. Его бы и довели, если бы не арабо-израильская война июня 67-го, после которой державники начали очередное наступление на либералов. В итоге «Комиссара» упрятали подальше от глаз людских, и туда же должна была отправиться и «Интервенция», которую также называли «еврейским фильмом» за ее авангардистские решения в духе приснопамятной «мейерхольдовщины». Однако авторы картины, даже несмотря на печальную судьбу «Комиссара», не теряли надежды спасти свое детище и написали то самое коллективное письмо Брежневу. Приведу лишь несколько отрывков из него:

«Мы, артисты разных поколений, разных театров, объединенные работой по созданию фильма „Величие и падение дома Ксидиас“ (киностудия „Ленфильм“), убедительно просим Вашего личного вмешательства в определение судьбы нашей работы.

Над работой, в которую вложено огромное количество творческой энергии и государственнх средств, нависла серьезная опасность. По воле людей недальновидных могут свестись к нулю напряженные усилия большого количества творческих работников…

Фильму предъявлен ряд обвинений, которые, на наш взгляд, являются тенденциозными и необоснованными. Главные и основные из них:

а) Революционные идеи дискредитируются гротесковой, буффонадной формой их подачи;

б) Революционные идеи показаны с развлекательных позиций обывателей.

С подобными обвинениями мы категорически согласиться не можем и полагаем таковые для себя оскорбительными.

Мы считаем своим гражданским долгом советских артистов еще раз заявить, что подавляющее большинство фильмов на революционно-историческую тему проваливаются в прокате. Это происходит по причине их скучной, непривлекательной, стереотипной художественной формы.

Но авторы подобных произведений довольно успешно прикрываются щитом социалистического реализма, не подозревая, что во время непримиримой идеологической борьбы их «стандарты» работают на руку идеологическим врагам, нанося удар самому направлению социалистического реализма.

Как советским гражданам и художникам, нам больно видеть пустые залы, где демонстрируются фильмы, изображающие дорогие для всех нас события…

Мы хотели, чтобы на наш фильм пришел массовый зритель, и мы решили возродить в своей работе принципы и приемы, рожденные революционным искусством первых лет Советской власти, которое само по себе уходило глубочайшими корнями в народные, балаганные, площадные представления…

Образы революционеров решены, в соответствии с гротесковым решением отрицательных персонажей, в условно-романтическом ключе, а центральный образ большевика Воронова — в героико-романтическом плане…

Леонид Ильич! Мы не утруждали бы Вас своим письмом, если бы не гордились результатами нашего труда, если бы не считали свое произведение гораздо полнее отвечающим художественным принципам Социалистического реализма, чем десятки унылых фильмов на революционно-историческую тему, не заинтересовавших широкого зрителя…

В настоящий момент картина изуродована. И люди, малохудожественно образованные, глумятся над нашей работой.

Мы требуем восстановления авторского варианта. Мы просим Вас лично посмотреть фильм в этом варианте и, если это в Ваших силах и возможностях, принять для беседы некоторых членов нашего коллектива».

Время для письма было выбрано самое удачное — накануне Нового года, когда генсек, как и все советские граждане, пребывал в предпраздничном расположении духа. Это сыграло свою роль — работу над фильмом разрешили продолжить. Но ничего хорошего из этого все равно не получится. Впрочем, не будем забегать вперед.

Продолжаются съемки фильма «Служили два товарища». 18 декабря на борту теплохода снимали кульминацию — самоубийство Брусенцова. В шесть вечера Высоцкий самолетом покинул Одессу.

20 декабря Высоцкий с Золотухиным едут на «Красной стреле» в Ленинград. В дневнике Золотухина читаем: «Всю ночь в „Стреле“ болтали с Высоцким — ночь откровений, просветления, очищения.

— Любимов видит в Г. (Г. Полока) свои утраченные иллюзии. Он хотел так себя вести всю жизнь и не мог, потому что не имел на это права. Уважение силы. Он все время мечтал «переступить» и не мог, только мечтал. А Г., не мечтая, не думая, переступает и внушает уважение. Как хотелось Любимову быть таким! Психологический выверт — тут надо подумать, не совсем вышло так, как думалось. Думалось лучше.

Чудно играть смерть. Высоцкому страшно, а мне смешно, оттого, что не знаю, не умею и пытаюсь представить, изобразить. Глупость какая-то…»

В тот же день Высоцкий дает концерты в Физико-техническом институте имени А. Ф. Иоффе и в ДК пищевиков «Восток».

Что касается съемок в «Интервенции», то там в те дни снимали финальные кадры: Бродский схвачен и в тюремной камере досиживает последние часы перед казнью. Тюрьму снимали в 3-м павильоне «Ленфильма». В этом эпизоде Высоцкий и Юлия Бурыгина, игравшая соратницу Бродского по подполью, пели песню о «деревянных костюмах». Ее можно назвать «Песней о компромиссах», где Высоцкий размышлял на такую важную (для него в том числе) тему, как компромисс с власть предержащими. Вывод им был сделан однозначный: никаких компромиссов быть не может!

Однако кино есть кино, а в реальной жизни Высоцкий судьбу Бродского не повторит и в своем выборе отнюдь не прогадает: когда ему судьба (а за ней стояли все те же власть предержащие, которые на протяжении долгих лет играли с Высоцким в «кошки-мышки») предложит «жизнь счастливую на блюде», он выберет именно ее в лице французской звезды Марины Влади. Поскольку в отношениях с ней решающую роль играла не только любовь, но и желание попробовать на вкус «сладкую жизнь» с теми самыми «пляжами, вернисажами, пароходами, скачками, раутами и вояжами», о которых он так проникновенно пел в «Песне Бродского».

Это вообще свойственно представителям мира искусства: жить далеко не так, как декларируется ими в творчестве. Взять того же Высоцкого. Он воспевал крепкую мужскую дружбу, но сам в течение жизни по разным причинам многих друзей от себя отвратил; пел о верной любви, но сам всю жизнь верным одной-единственной женщине не был; воспевал героев с сильными характерами, но сам таким характером, увы, не обладал. Однако верные поклонники певца все эти грехи ему скопом прощают, аппелируя одним-единственным аргументом: дескать, не важно, каков был в жизни их кумир, главное — какими стали люди, слушая его песни. А люди, по их мнению, становились лучше. «Тогда почему мы в итоге оказались в таком дерьме?» — возразит некий скептик. И тоже, увы, окажется прав.