"Имре Кертес. Кадиш по нерожденному ребенку" - читать интересную книгу автора

неплохо звучит, если не вдаваться в смысл слов; потому что, если вдаваться в
смысл, то, ей-богу, у слов этих не окажется никакого смысла, поскольку мозги
мои вовсе не нуждаются в проветривании, даже наоборот, так как я чрезвычайно
боюсь сквозняков; здесь, на лоне Венгерского Среднегорья, я провожу -
проводил - пару-другую недель, временно (туг я позволю себе воздержаться от
отступлений, которые напрашиваются вслед за этим словом) поселяясь в доме,
назовем его домом отдыха, хотя он вполне подходит и для работы (дело в том,
что работаю я всегда, и к этому меня принуждает отнюдь не только
необходимость заработать на кусок хлеба: если бы я не работал, я бы
существовал, а если бы существовал, то даже не знаю, к чему это меня
принудило бы, да и лучше мне этого не знать, хотя клетки мои, моя кожа, все
мои потроха наверняка об этом догадываются, из-за чего я, собственно, и
работаю не разгибаясь: пока я работаю, я живу, а как только перестану
работать, то кто знает, буду ли жить, так что отношусь я к этому серьезно,
да и должен относиться серьезно, ибо тут, между жизнью моей и работой,
взаимосвязи возникают самые серьезные, это совершенно очевидно), - словом, в
доме, право на получение путевок в который я каким-то образом получил и
который напоминает маленький зоопарк, населенный подобными мне пролетариями
умственного труда, встреч и общения с которыми я никак не могу избежать,
хоть и сижу тихо, как мышь, в комнате, выдавая тайну своего убежища лишь
приглушенным стрекотом своей пишущей машинки; тщетно стараюсь я, выходя, на
цыпочках прошмыгнуть по коридору: посещать столовую, хочешь не хочешь, а
надо, и в таких случаях меня с беспардонной непосредственностью берут в
плотные тиски соседи по столу; да и гулять все же приходится, и вот тут-то,
во всей своей толщине и неуместности, в плоской кепчонке в коричневую и
бежевую клетку, в просторном реглане, с узенькими белесыми глазками-щелками
и большим, рыхлым, как поднявшееся дрожжевое тесто, в самой середине леса
навстречу мне попадается доктор Облат, философ. Философ - его нормальный
гражданский род занятий, что, кстати говоря, подтверждается и
соответствующей рубрикой в удостоверении личности, где черным по белому
написано, что д-р Облат - философ, как Иммануил Кант, Барух Спиноза или
Гераклит Эфесский, подобно тому, как у меня написано, что я - писатель и
переводчик; правда, себя я хотя бы уже потому избегаю выставлять на
посмешище, помещая свое имя в одну шеренгу с великанами, которых можно
выстроить под эгидой моей профессии и которые были настоящими писателями и -
иногда - настоящими переводчиками, что я со своей профессией и так
достаточно смешон, а еще потому, что переводческая деятельность как-никак
все-таки наделяет меня некой видимостью объективного статуса, а в глазах
многих - особенно в глазах властей и (по другой причине, конечно) даже в
моих собственных глазах - и видимостью документально подтверждаемой
причастности к реальному ремеслу.
"Нет!" - завопило, завыло что-то во мне, сразу после того, как моя жена
(которая вообще-то давно уже мне не жена) впервые заговорила о нем -
отебе, - и отчаянный этот вопль лишь постепенно, понемногу, да, лишь,
собственно, спустя долгие-долгие годы стал стихать во мне, переходя в некую
меланхолию, мировую скорбь, наподобие того, как в знаменитой сцене прощания
стихает, переходя в щемящую печаль, неистовый ураган Вотанова гнева, - пока
во мне, словно рождаясь из смутных отголосков замирающих скрипичных
аккордов, медленно и коварно, будто какая-нибудь вялотекущая болезнь, не
стал обретать все более четкие контуры один вопрос, и вопросом этим был ты,