"Кэндзабуро Оэ. Лесной отшельник ядерного века " - читать интересную книгу автора

символом всех их несчастий? Разумеется, человек самый несчастный, самый
жалкий, самый ничтожный во всей долине. Отшельник Гий для этой роли не
подходил: во-первых, он давным-давно оставил долину и перебрался в глухие
леса, во-вторых, отнюдь не считал себя несчастным. Бодрому независимому
старику и в голову бы не пришло, что он жертва, задавленная глыбой самого
огромного невезения, что жители деревни могут сделать его общественной
помойкой, где будут скапливаться все отбросы и нечистоты. Я - другое дело. Я
был прямым наследником престола страдалицы Дзин, всю жизнь преследуемой
свирепым, неутолимым голодом. Поэтому они и пришли ко мне ночью, мои
бесстыжие бывшие прихожане, пришли и сделали первое приношение, задали
первый корм новому козлу отпущения, правда не без некоторых угрызений
совести - свидетельством тому были их тихие, осторожные шаги у стен моей
лачуги.
После обеда я сбрил многодневную щетину, покрывавшую мои щеки, и
попросил жену подстричь мне волосы. Жена, вместе с девочками разбиравшая
продукты, была в прекрасном настроении и охотно согласилась оказать мне эту
маленькую услугу. Я вышел из дому с поднятой головой - впервые после
изгнания из храма, - перешел через мост, ведущий в деревню, и по мощенной
камнем дороге зашагал в глубь охваченной тревогой территории. Если бы я
вчера осмелился вот так прогуливаться по дороге, дети - как это не грустно
признать - закидали бы меня камнями, выполняя волю взрослых, и не
успокоились бы до тех пор, пока я бы не свалился, обливаясь кровью, -
словом, со мной произошло бы то же самое, что некогда произошло с твоим
старшим братом в поселке корейцев. Мне не раз приходилось наблюдать, как
дети нашей деревни всей ватагой нападали на бездомную собаку. Если она
поджимала хвост и скулила от страха, ей все равно здорово доставалось, но уж
если им попадалась смелая собака, отвечавшая рычанием на преследования своих
мучителей, ярость маленьких дикарей не знала границ: они - то ли со страха,
то ли взбешенные непокорством их жертвы - начинали швырять камни с таким
ожесточением, словно собака первая на них напала, и швыряли до тех пор, пока
несчастное животное не издыхало у них на глазах. Со мной, человеком, который
был хуже собаки, поступили бы точно так же. Взрослые не только не стараются
обуздать жестокость детей, а, наоборот, поощряют ее, потому что дети для них
все равно что армия наемников-карателей, время от времени нападающая на
владения экономического тирана долины, или, попросту говоря, на супермаркет.
Конечно, большего ущерба дети причинить не могут, но тем не менее они как бы
олицетворяют идею бунта, жившую в сознании взрослых. Как видишь, бунтари у
нас становятся все моложе.
Итак, дети меня не тронули. В этот послеполуденный час они уже знали
обо всем - и о смерти толстухи Дзин, бывшего козла отпущения, и о кандидате
на это место. Повторяю, они меня не тронули, но лица у них были мрачные,
хмурые, очевидно, им передалась тревога взрослых, сомневающихся, соглашусь
ли я заменить ее. Действительно, хоть я и был изгнан из храма, хоть и влачил
жалкое существование вместе с женой-изменницей и живыми плодами ее измены,
но все же не шел ни в какое сравнение с покойной Дзин, ибо груз ее
несчастья - совершенно реальный вес десятков килограммов жира - был
неизмеримо тяжелее всех обрушившихся на меня бед. И взрослые поглядывали на
меня с еще большей тревогой, чем дети, потому что не знали, возьмусь ли я,
несмотря на принятый ночной задаток, за исполнение этой самой неблагодарной
роли.