"Эммануил Генрихович Казакевич. Старые знакомые (Рассказ) " - читать интересную книгу автора

Для того, чтобы понаблюдать ранним утром за противником, мы
отправлялись к переднему краю в кромешной темени предутренних часов. Что
может быть темнее фронтовой ночи в хорошо дисциплинированном кадровом
войске? Да там любую светящуюся гнилушку затопчут ногами, чтобы не
светила. Если курят, то в обшлаг бездонного рукава, если читают газету, то
в потаенной глубине трехнакатного блиндажа.
Вокруг - тихо и как будто безлюдно. Только иногда раздается негромкий
окрик часового да слышится посапывание автомашины, перебирающейся
вперевалку по горбатому лесному просеку, да ветер гоняется за кем-то в
кустах и, шурша, замирает вдалеке. Ничего не видно, хоть глаз выколи. Но
стоит нагнуться немного - и ты различаешь на фоне густой черноты еще более
темные очертания головы идущего впереди сержанта Аленушкина. Иди за ним
смело - он и во тьме видит. Он тебя не предаст, и не оставит тебя
раненого, и поделится с тобой табаком и хлебом - потому что он хороший
солдат и к тому же знает, что и ты обойдешься с ним так же. И сердце
наполняется нежностью к этому едва различимому в темноте светлому образу.
В этой нежности, почти ранящей твою душу, есть и нечто тщеславное - ибо ты
и себя считаешь не намного хуже его.
В одну из непроглядных мартовских ночей мы с Аленушкиным пришли в
траншею переднего края. Расспросив, по обыкновению, пехотинцев о том, что
случилось в течение ночи, мы закурили махорку в ожидании рассвета.
Было холодно, и Аленушкин, вероятно, страдал, но я об этом не знал
тогда. Кто-то из пехотинцев предложил нам соломы, и чьи-то неизвестные
добрые руки бросили нам из темноты несколько больших охапок. Мы зарыли
ноги в сухую солому и продолжали ждать, молча прислушиваясь к негромким
разговорам сидевших в траншее солдат.
Говорили тогда преимущественно об одном: о предстоящем наступлении на
Берлин и окончании войны. То, что война кончается, понимали все, и это
наполняло души безмолвным ликованием, которое ничем не выражалось вслух,
но было заразительно, как болезнь. В глазах у людей в то время стояло
выражение, какое бывает при влюбленности. В разговорах, однако, не
проскальзывало ничего торжественного, наоборот, о близком окончании войны
говорили как-то нарочито сухо, словно боялись, как бы не сглазить.
Кто-то из темноты сказал:
- Вчера газета писала - Аргентина, мол, объявила войну немцам. Ну, а
ежели уж она объявила, - значит, Гитлер чувствует себя дюже плохо.
Другой солдат меланхолически отозвался:
- Потом скажут: и мы, дескать, пахали.
- Бабы без нас в деревне совсем замучились, - невпопад сказал кто-то,
сидящий поодаль у пулемета. То ли он не расслышал, о чем идет разговор, то
ли слово "пахали" вызвало у него совсем другую ассоциацию. Но это никому
не показалось смешно. Все замолчали на минуту и потом заговорили о том,
что хорошо бы  у ж е  т е п е р ь, то есть в марте, к посевной, вернуться
на родину.
Между тем стало рассветать, и вскоре к нам подошли откуда-то сбоку
два человека - майор и лейтенант. Они постояли рядом с нами, потом
медленно пошли дальше по траншее. Я не знал этих людей, и в этом не было
ничего удивительного - невозможно знать в лицо всех офицеров. Но когда они
отошли от нас на несколько шагов, мне вдруг сделалось тяжело на сердце. Я
не отдавал себе отчета почему. На людей этих я только мельком взглянул и,