"Адольфо Биой Касарес. План побега [H]" - читать интересную книгу автора

тигре, убаюканном музыкой; с единственной лишь разницей, что не музыка, а
Виолета заставляла Пьеро смежить веки. Точно и не замечая моего присутствия
(хотя я никуда не отлучался), он ухаживал самым наглым образом прямо у меня
под носом. Боже, какая пытка быть человеком, чье единственное достоинство в
том, что он - интеллектуал! Если вокруг нас происходит нечто подобное, то
рассудок сначала блуждает в потемках, наполняется негодованием и в конце
концов покидает нас. Я ненавижу грубую силу. Если бы я решился (скажем так)
устроить драку с Пьеро, то худшим исходом стало бы не поражение и бегство,
самым худшим было бы, так и не ударив соперника ни разу, повиснуть на его
руке, дергаться и дрыгать ногами в воздухе. Именно это и тяготило меня.
С самого начала ревность убеждала меня: ничего хорошего ожидать не
приходится. Я обозревал с какой-то особой щепетильностью помещение, вроде бы
овальное, со стойким духом сапожной лавки, именовавшейся boоtevi,
где мы и собирались ежевечерне. Лишь только Пьеро уводил Виолету танцевать,
я чувствовал себя потерянным и позабытым, но вдруг она оказывалась рядом и
тут же показывала мне всю несостоятельность моих опасений: либо пропускала
следующий танец с Пьеро, либо танцевала с кем-нибудь другим, либо
подсаживалась ко мне поболтать. Ну как тут было не оставить свои столь
зыбкие сомнения, как можно было отказать ей в благородстве?! Но не будем
забывать, что ревность - и скрытая, и явная - мучительна, а для такого
человека, как я, - невыносима.
Дабы отвлечься от своих переживаний, я стал обращать внимание на других
женщин. Иногда удавалось привлечь к себе внимание. Пока Виолета танцевала, я
старательно убеждал себя, что не стоит с собачьей преданностью следить за
каждым ее шагом. Лучше смотреть куда-нибудь в другую сторону, и я стал
усердно изучать лицо, руки и в особенности пальчики некоей Моники. У этой
кордовки руки и ножки были восхитительны. В тот вечер, когда ее муж
отправился по делам в Буэнос-Айрес, Моника выпила уже добрый литр
шампанского и вынудила меня танцевать с ней. И хотел бы я знать, что
повергло Виолету в такое раздражение! Может быть, причина кроется в ее
отвращении к "вульгарности сладострастия", как она говорит, или все же есть
смысл подумать о ревности? Я рассуждал примерно так: если она ревнует,
значит, старается удержать меня; если она ревнует, значит, она не так уж и
совершенна; если она не так уж и совершенна, если она такая же, как все
прочие, так почему бы ей однажды не полюбить меня?
Полно мечтать; сейчас я должен рассказать все, что тогда произошло.
Неожиданно в Кордове оказалось: мне еще рано ставить на чувствах крест.
Всякий день ходить пешком или скакать на лошади по горам, греться на солнце
или читать Сан Хуан де ла Круса подле источника, ощущать в воздухе некое
благоухание - было изумительно, потому как рядом была она, моя подруга. И
это последнее слово - подруга - приносит мне воспоминания, которые во сто
крат милее всех равнин и гор всего мира, воспоминания о том, как мы делили
общий кров; я видел брошенное на спинку стула, как подобие волны, женское
белье - и представлял, как она, моя женщина, наклоняется, чтобы снять чулки,
а после небрежным движением поглаживает ноги.
Прискорбно, но по ночам, сулившим мне так много, надежды мои таяли.
Правда, вместе с ними уходил и страх. В конце концов я пришел к очевидному
заключению: если Виолета не сдается мне, - значит, она и никому не уступит.
Поскольку нет ни надежд, ни страхов, я и пытаюсь объяснить себе все
происшедшее ночью пятнадцатого июля. Мы сами придумываем для себя