Крыжовник

Едят ли гуси крыжовник? Не знаю. Английские гуси, должно быть, едят, раз там называют крыжовник гусиной ягодой — goosberry. А у нас на даче в Лианозово гусей не было, а если бы и были, навряд ли им стали бы откармливать столь изощренным образом.

Мы говорили, кстати, крУжовник — от слова «кружок». Кругленькие такие, кругловатые штучки.

Первыми поспевали мелкие красные кружовнички на двух кустах рядом с яблоней-китайкой. Ее, правда, у нас называли райкой — вроде бы райские яблочки. Но я думала, что это в честь моей тети Раи. Вернее, что тетю назвали в честь яблони. Кстати, думаю, они были ровесницами. Посажена ли была яблоня, когда тетя родилась? Не знаю, но лучше бы нет, ведь дерево спилено, и все залито гудроном… Яблони были слишком высоки для меня, и я, кажется, не ела яблок. Вкус моего детства — крыжовенный вкус, крыжовенная зелень.

Был отличнейший куст у забора, рядом с большой клумбой, обложенной кирпичом, зубчиками. На клумбе никаких цветов на моей памяти не сажали и она вся заросла тучным клевером. Вокруг кружились разные пчелы, шмели и бабочки-шоколадницы, которых я время от времени подкармливала — крошила дареные плитки «Аленки». Бабочка-красавица, кушайте варенье, или вам не нравится наше угощенье. Сок клевера тоже был очень сладкий, и крыжовник там рос сладкий, некрупный и пушистый. Под этим кустом я как-то нашла два подберезовика. Их срезали ножом, и дней через пять они выросли снова. Потом еще вырастали несколько раз.

А в орешнике у сарая, там еще рядом была высокая черемуха, — я все помню и постараюсь не забыть ни одной драгоценной подробности, никогда, — в орешнике, в густой тени, на черной бестравной земле росли белые грибы-молоканки, а может быть, это были грузди, точно никто не знал. На поганки они не были похожи, но нам не разрешали их трогать — вдруг ядовитые. Также считалась ядовитой бузина, которой я однажды наелась и еще накормила свою совсем мелкую кузину Ирку, тети раину дочку.

Ирка поедала бузину, дрожа от жадности и восторга, и еще попробовала волчьих ягод, и потом всерьез боялись, что она заболеет, и я чувствовала себя настоящей преступницей, отравительницей, убийцей. Но все обошлось, и Ирка тайком иногда подъедала бузину и отлично себя чувствовала. Она любила недозрелый крыжовник, недозрелые яблоки вырви-глаз и всем фруктам предпочитала луковицы, которые грызла, как яблоки, и чтобы ее кусала крапива. И срывала длинные листья желтых лилий и говорила, что это сабли, и дралась с кем придется до смерти боевой — услышала как-то по радио это выражение и все время пафосно повторяла. А теперь стала томная, тонная и занимается какой-то тухлой бронью авиабилетов.

Так вот, пушистый крыжовник у забора. Утром в этом пушочке запутывалась роса, и росинки сверкали, как алмазы. То есть, мы, конечно, никогда не видели алмазов, но представлялось, что росинки сверкают именно так. Еще эти алмазы водились в середине широких граненых листиков, общепринятого названия которых мы не знали, но очень ценили их за свойство собирать росу. Можно было пить из листиков, как из бокалов.

Другая ценная травка была с виду как укроп и поэтому годилась для игры в овощной магазин. У нас был отличнейший овощной магазин, в нем всегда были арбузы: тугие, с геометрически правильными полосками-секторами, с зеленым хвостиком на северном полюсе и сухой пупочкой на южном. Два сорта арбузов: одни совсем круглые, яркие, а другие вытянутые и с менее контрастными, бледноватыми полосками. Уменьшенные точные копии арбузов.

Идеально подходившие для игры, для еды эти два сорта крыжовника годились мало, были очень уж кислые, сводило рот. Но из них варили компот и очень вкусное темно-розовое варенье.

Казалось настоящей загадкой природы, откуда из сплошной крепкой зелени при нагревании возникает эта розовость.

Что касается варенья: было известно, что ягоды предварительно смачиваются водкой. В рецепте такое варенье именовалось царским. Вроде бы это было любимое варенье русских царей. И у царской семьи были огромнейшие крыжовенные сады — там, где Берсеневская набережная. И вроде бы берсень это и есть крыжовник — старое название.

Я слышала эти разговоры, но все перепутала, мне показалось: не берсень, а барсень. От барса — огромной и прекрасной хищной кошки.

Я ужасно, со сказки о Красной Шапочке, больше всего на свете боялась волков. Особенно отчего-то боялась сумчатого волка, о котором было известно, что он вымер в Австралии. Мне казалось: в Австралии вымер — к нам, в Лианозово, придет. Волк, да к тому же с сумкой. А затем список кошмаров пополнился еще и барсом. Но к счастью, этот страх не стал таким навязчивым, как страх волка. Даже хотелось, чтобы барс появился, выглянул из крыжовенных кустов. Царский зеленоглазый зверь.

В рецепте варенья, который в Лианозово передавался из рук в руки, предписывалось не только аккуратно отрезать хвостики крыжовника и остатки соцветий (те самые сухие пупочки), но даже и вынимать из ягод многочисленные косточки. Но на это, впрочем, не хватало терпения даже у наших терпеливейших бабушек.

На ночь мне это варенье никогда не давали: от мысли, что в нем содержится водка я становилась по-настоящему пьяной и буйствовала.

Сейчас бы так.

Зато от булочки с маком мгновенно засыпала. Считалось еще, что снотворным действием обладает выпитое на ночь теплое молоко, но оно было слишком уж противным. Пенки. Мне казалось величайшим несчастьем, если бы меня родители назвали Леной, ведь могли бы дразнить Ленка-пенка, кошмар.

Варианты типа Сашка-какашка казались значительно менее чудовищными. Все ведь какашки: Наташки, Пашки, Дашки.

Насколько отвратительно было молоко, настолько прекрасны коровы. В Лианозове многие жили не как на даче, а постоянно, и держали коров. Каждое утро по нашей Новгородской улице шло стадо, справа налево, если смотреть из-за нашего забора, по направлению к окружной дороге, к лугам. А вечером — соответственно слева направо, обратно. В девять часов.

Это было величавое, величественное зрелище. Немного пугающее — коровы были огромные, и у них были рога, которыми они могли забодать. Они плыли, как корабли. И в этом была еще и грусть, потому что по коровам ориентировались, как по часам или по звездам, и, после того, как пройдут коровы, детей загоняли спать. Мы и ждали коров, и томились: хоть бы сегодня попозже. Мы составляли сложные заговоры, пытаясь хитростью заманить взрослых в дом или в глубь участка, чтобы те не заметили коров и пропустили роковое время. Иногда это удавалось.

Когда я сейчас вспоминаю лианозовскую дачу, то понимаю, что она была очень небольшая. Но тогда все казалось огромным: и одноэтажный деревянный дом, и участок со своей географией — пруд, поляна, запущенный огород, луг с огромным (действительно огромным!) дубом. Мы говорили именно так: не «лужайка», каковой она являлась на самом деле, а луг. Густой орешник мы называли лесом, а про несколько елочек у калитки говорили — лесок. В этом леске я однажды увидела невероятных размеров оранжевую гусеницу и с тех пор вообще побаивалась туда заходить.

Гусениц таких мы называли четырехглазыми, хотя сколько там на самом деле у них было глаз, никто не считал. Они были действительно гигантскими. Какая именно бабочка превращается в такую гусеницу, нам было неизвестно. Но поскольку самыми яркими и крупными у нас были бабочки "павлиний глаз", подозрение падало на них. Помню, один раз я бежала через дорогу к своей калитке, зажав в руке "павлиньего глаза" и страшно боялась, что вот сейчас, сию секунду бабочка превратится в четырехглазую гусеницу, прямо у меня в руке. Боялась — но не выпускала. Я сама поймала эту бабочку и должна была ею похвастаться.

Бабочка была трофеем. Мы не говорили такого слова, но вся летняя дачная жизнь состояла именно из разных трофеев, от малины до удачно сорванной пушистой травинки. Наиболее ценными были трофеи «дикие», нечаянные, случайные, вроде грибов.

Не помню чтобы мы ходили за грибами в лес. Я имею в виду настоящий лес, за окружной. Я была там всего несколько раз. Зато меня часто брали в парк с цепочными каруселями и качелями-лодками. И еще чаще — к Вере Петровне и Розе Абрамовне.

Мы относили им гостинцы: опять таки стакан крыжовника, яблоки. Вере Петровне захватывали яичную скорлупу для ее кур. Скорлупа им была полезна. Скорлупа их собственных яиц, которые мы покупали у Веры Петровны. Что-то в этом было извращенное, неприятное. Но сама Вера Петровна была милая, седовласая и голубоглазая, похожая на мою бабушку Мамбелу (маму Беллу), и такая же тихая.

У нее в палисаднике росли синие цветы — как туфельки. Много-много синих туфелек на одном высоком стебле. Однажды обнаружилось, что если особым образом нажать на язычок такой туфельки, то цветок как бы наполовину выворачивается, из него высовываются две длинные тычинки, и туфелька превращается в карету, запряженную парой. Вера Петровна никогда мне не запрещала играть с ее цветами, и я очень полюбила к ней ходить. А к Розе Абрамовне — тоже любила, но побаивалась.

Немножко страшна была сама Роза Абрамовна — добродушная, даже просто добрая, но ужасно шумная женщина, с густыми черными бровями и даже усами. Пугало, что у нее было несколько мужей, про которых она постоянно что-то рассказывала, называя из по номерам: мой первый муж, мой второй муж, третий. Было таинственно и интересно.

Когда днем меня укладывали спать (я не спала, но они все равно укладывали), я слюнями делала пятнышки на обоях. Каждое пятнышко это было муж. Непонятно чей — не мой, не Розы Абрамовны, просто муж и все. Если бы меня тогда вдруг спросили, что такое муж, я бы сразу подумала о пятнышке на обоях.

Корм для психоаналитика.

Вокруг дома Розы Абрамовны было довольно грязно, а под крыльцом был устроен специальный ящик, в котором копились остатки хлеба, в большом количестве. Мы тоже приносили. Роза Абрамовна размачивала хлеб в воде, в ведрах, и это было корм для ее коз. Козье молоко считалось целебным и особенно полезным для детей. Было оно, конечно, ужасно невкусным, как всякое молоко, но — ходить за ним через всю Новгородскую улицу, кормить с руки коз, трогать их рожки, слушать про мужей Розы Абрамовны…

…Куда она подевалась со своими козами, когда нас всех выселили и поселок снесли? Лучше б мне больше никогда не бывать на Новгородской улице, но я как-то случайно оказалась там пару лет назад и, к особому несчастью, летом. Одинаковые белые уродливые дома. Да что их ругать, все и так понятно.

А что ожидала я там увидеть? Цепочные карусели с билетами по пятачку? Голубой штакетник? Заросшую клевером клумбу — круг из кирпичных зубчиков? Несрубленную старую яблоню? И куст крыжовника? И пятилетнюю себя?