"Лазарь Кармен. За что?!" - читать интересную книгу автора

скумбрию, отливающую серебром, жирную, толстую. Нанизанная на бечевке, она
жила еще и бросалась.
Лапшев страсть как любил скумбрию, особенно поджаренную, с лимоном и
уксусом, и он договорился с рыбаком, чтобы тот доставлял ему каждодневно к
столу два десятка. И как раз на сегодня был назначен переезд на дачу.
Мебель со вчерашнего дня стояла совершенно упакованной, в ящиках. Утром
за нею пришли ломовики, но жена отпустила их. Он слышал, как она сказала им:
- Мы сегодня переезжать не будем.
Слова эти полоснули его, как ножом.
Лапшев перестал плакать, повернул голову и сквозь красноту припухших
глаз увидал, как брандмайор переминается с ноги на ногу и собирается бежать
по примеру градоначальника и других.
Он горько усмехнулся. Все бежали прочь, отдав дань формальности, бежали
из этой обители смерти на сияющую улицу, где пахло весной.
- Уже?!. Удираете?!. - спросил его ехидно Лапшев.
Тот вспыхнул и забормотал:
- Нет! Нет!.. Что вы?!. Хотя мне и надо на освящение, но еще рано!..
Поспею!..
- Ах, освящение!.. - И Лаптеву снова захотелось плакать.
Сегодня, в четыре часа дня, в его околотке освящали Дом трудолюбия, и
по сему случаю предстояло торжество и грандиозная выпивка.
Лапшев по долгу службы должен был присутствовать на этом торжестве.
А любил он эти освящения! Там можно было встретить избраннейших и
почетнейших людей - городского голову, командующего войсками, архиерея. Ему
доставляло громадное удовольствие козырять всем, открывать дверцы экипажа и
подсадить мощи ее превосходительства, послушать истинно русские речи
командира полка, а главное - хорошенько подзакусить и подвыпить на краю
общего стола, у дверей, в тесной компании дьякона, старших певчих и кучки
жертвователей-лабазников...
Брандмайору так-таки и удалось улизнуть. В комнате теперь оставались
одни Серпухов и Бубенчиков.
Поймав взгляд Лаптева, оба изобразили на своих лицах глубочайшую
скорбь. Но он знал, что они притворяются, в особенности Бубенчиков.
Лапшев знал сокровенные думы помощника, ибо думы всех полицейских
одинаковы. Бубенчиков думал о том, что сейчас, после десятилетнего
томительного ожидания, освободится наконец еще одно место пристава, и, - кто
знает? - быть может, он сподобится...
Лапшев читал, как в раскрытой книге, также и в душе долговязого
Серпухова. Тот думал о нем: "Удостоился, собачий сын! Сам его
превосходительство потрудился, портрет его в "Ведомостях" напечатан, точно
он Скобелев какой; пожалуй, высочайшую телеграмму с соболезнованием получит,
а встанет - полицмейстером назначат! Везет!"
- Арестант! - хотел ему бросить Лапшев, да воздержался.
Он с ненавистью посмотрел на его сытое, розовое лицо, и слезы обиды
чуть снова не выступили у него на глазах.
- И отчего они меня, а не его, например?!. Чем он лучше меня?! У него
семнадцатого октября в участке демонстрантам руки выкручивали, легкие
отбивали, насиловали, голодом по три дня политических морили. У меня,
положим, тоже ребята охулки на руки не клали, - Лапшев зло улыбнулся, - но
все же по-божески...