"Сергей Кара-Мурза "Совок" вспоминает свою жизнь" - читать интересную книгу автора

бывшем ресторане "Яр" был прекрасный зал, роскошь изумительная. Там зимой
была елка, на нее все мы в нашей округе ходили, редко-редко кто не был. В
соседнем, театральном зале бывал в каникулы театр кукол, тоже все ходили.
Живет мальчик в бараке, а сидит на бархатном кресле у мраморной стены,
смотрит на сцену. Таков был его быт.
Когда человек привыкал быть в такой обстановке, это его сильно
поднимало. Я бы сказал, что у нас тогда было очень развито правовое
сознание - вернее, сознание наших прав. Не в законах было дело, а в том, что
люди себя уважали - согласно своим представлениям о достоинстве. Многие
мальчики только не умели этого выразить, но если что, упрутся, смотрят
исподлобья и твердят: "А чего? А чего?". Я был покладистее прочих, но и то
упирался, если мои права нахально ущемляли. Помню, к "Яру" пристроили
здание, точь-в-точь по стилю. Стала гостиница "Советская", для высших чинов.
Аденауэр там жил, потом Неру с дочерью Индирой Ганди приехал. В окне там
была маленькая вывеска - "Парикмахерская". Я говорю приятелям: пойдем,
пострижемся. Мы стриглись наголо, в бане, за 10 копеек. Можно было и чуб
отпускать, но лишние хлопоты.
Пошли мы в гостиницу. Там мрамор, позолота, фарфор. Парикмахерская -
чудо тогдашней техники и дизайна, накрахмаленные простыни. Парикмахер на
нас: "Вы куда, шпана?". Стричься! "А ну вон отсюда, идите в баню!". Ребята
меня тянут, мол, пошли отсюда, Мурза. Я уперся и говорю: "Пришел стричься.
Отказать не имеете права, потому что вывеска на улице. Стригите". Он
удивился, посадил и говорит, чтобы уязвить: "Ладно. Но учти, если хоть одну
вошь найду, уйдешь наполовину остриженный". Я про себя усомнился, что он
имеет право так строго наказывать. С другой стороны, может, завтра в этом
кресле будет Джавахарлал Неру стричься, а тут вошь. В общем, для компромисса
я принял условия парикмахера. Постриг он меня, а вывеску сняли.
Но все же центром нашей детской жизни у всех была семья. Жизнь без
отцов - особый тип жизни. Сейчас этого не понимают, и во многом поэтому
судят о том времени превратно. От этого непонимания, чувствую, многие наши
беды происходят. Но это - трудная тема, не буду ее касаться. А вот попроще -
наши семьи тогда были расширены, раскрыты. Часто люди ходили друг к другу,
могли и поесть, и запросто остаться ночевать. Всегда было что-то наготове,
чтобы постелить на полу. Это было общее свойство, и это очень облегчало
жизнь в тяжелую минуту.
У нас дома часто подолгу жили родные и друзья родных. Когда получил
комнату муж моей тети, они уехали, уже с двумя дочерьми. Мать работала
преподавательницей и приводила жить у нас то одну, то другую девочку. Она
видела, что какая-нибудь студентка-первокурсница из глубинки ошарашена
Москвой, пригорюнилась, деньги с непривычки растратила. Она такую ведет
домой, та месяц-другой в домашней обстановке отдохнет, петь начинает. Тогда
можно и обратно в общежитие. Придешь домой - сидит другая в валенках,
съежилась. Мать была человек довольно суровый, не в отца своего пошла, а в
мать. Все эти студентки, что дома у нас бывали, хорошо закончили учебу,
стали специалистами, разъехались. Пока мать не умерла в 1984 году, получала
от них письма, как от родственников. И меня они вспоминали.
В начале 50-х годов жизнь как-то резко успокоилась, и стал нарастать
достаток. Этого тоже ждали и не удивились - люди очень много работали и мало
потребляли. Поэтому хозяйство быстро восстановилось. Цены регулярно снижали,
и очень ощутимо. На уровне нашего детского сознания мы были уверены, что