"Григорий Канович. Продавец снов (повесть)" - читать интересную книгу автора

Он снова пригубил бокал, вынул из кармана шелковый платочек, вытер губы.
- Первым делом, когда приеду, отправимся с тобой в школу... Сядем за парту,
откроем окно, навернем бутербродики с сыром "Шатас"...
- "Шетос",- поправил я его.
- Ах, да, "Шетос"... оброним на пол хлебные крошки... дождемся, когда
затрещит звонок на перемену, выбежим, лысые старички, развалины с учеными
степенями, процветающие доходяги, во двор... А когда вернемся, будем сломя
голову гоняться за бедными воробышками...
Он замолк, прислушался, как будто тщился различить в гомоне кафе чириканье,
хлопанье крылышек, но чем больше прислушивался, тем задумчивей становилось
его продолговатое лицо с глубокими складками у губ и ножевыми отметинами
времени - морщинами на высоком смуглом лбу.
Тихо звучала гитара; маленькая певица, похожая на непревзойденную Эдит Пиаф,
в длинном, почти монашеском платье, как воробьиным крылышком, хлопала своим
прокуренным, берущим за душу сопрано.
Идельсон, видно, ждал, что я на это скажу, но я долго не решался заговорить.
Приедет - сам все увидит. Не стоит его разочаровывать. Пусть себе до прилета
в Вильнюс думает, что все там осталось, как прежде. Пусть тешит себя тем,
что окно в шестой класс после его эмиграции почти тридцать лет не закрывали,
что своими загадочными листьями как ни в чем не бывало шелестит каштан, что
полуголодные птахи (птицы никогда сытыми не бывают, ибо парение абсолютно
противопоказано сытости) залетают в класс...
- Первым делом, Натан, ты, наверно, поедешь к Вульфу Абелевичу...
- Он когда умер?
- В восемьдесят седьмом...
- Да будет благословенна его память... Я писал ему, посылал с оказией
лекарства, но он мне ни разу не ответил. Боялся, наверно... Все вы там до
единого были запеленуты в страх... И сейчас - при Горбачеве - вы еще из этих
железных пеленок не выросли... А окно в класс, как я понял из твоего
молчания, наверно, замуровали навеки... И каштан срубили... И ни одного
воробышка вокруг... Так или не так?
- Так... На месте нашей гимназии - здание ЦК... Дом высшей власти,- на
всякий случай объяснил я ему...- А наш каштан...- И тут я запнулся.
- Говори, говори, раз начал,- невесело подбодрил он меня.
- Нет больше нашего каштана. Спилили и пустили на растопку. И воробьев там в
помине нет...
- Не кормит их партия? - Идельсон пытался улыбнуться, но лицо его исказила
горькая клоунская гримаса.
- У нее и без них уйма нахлебников.
Я пытался свернуть разговор и перейти к чему-то другому; некстати похвалил
певицу, терзавшую своим меланхолическим пением наши сердца, но он и ухом не
повел, сидел, вперившись в звезды, и о чем-то печально, почти мучительно
размышлял. Впечатление было такое, будто ему сообщили не о срубленном
каштане, высаженном ясновельможным паном Войцехом Пионтковским, а о
разорении единственной, связывающей с родиной ниши, куда он, столько в жизни
повидавший, преуспевший на чужбине, нет-нет да мысленно залетал, чтобы
почистить свои перышки, вольно и бездумно пощебетать, высидеть, как
птенчика, свою искалеченную, но прекрасную юность.
- Ты всегда всем правду-матку, как говорят русские, в глаза режешь? - Я
замялся.- Всем? - упорно домогался ответа Идельсон.