"Юрий Канчуков "И милость к падшим..."" - читать интересную книгу автора

был всегда. Так что Юрку, казалось, ему хлопнуть было ─ что роспись в ведомости
поставить. Что же удержало? Тогда Карабасов этого даже и не понял. Просто ушел,
быстро и молча, как позже ─ на пенсию. А вот теперь ─ знал: и что, и почему.
Время ─ общее, большое ─ нынче вроде как свернуло, и он, всегда ко всему готовый
Карабасов, оказался от него где-то за углом: то, что было его, оказалось спиной
к тому, что теперь, и из того, своего, ему теперь даже зятя, дохляка, вшу
книжную, к сегодня пришедшуюся, не достать. Как в той шутке армейской: " ─
Спорим, в окно с десяти шагов молотком не попадешь? Hе то, что
стекло не разобьешь, а ─ даже в раму или подоконник..." "─ Я, не попаду? А ну
давай!" "─ Давай". И тот, кто затеял спор, давал по казарме 5─7 шагов от окна до
двери на выход, а остальные ─ за угол, по коридору: "─ Hа, лупи!" Так и теперь.
Тогда он это только почувствовал, а понял ─ сегодня. Только молоток свой всё
равно не зашвырнул и держал при себе: время ─ штука гибкая, а стекло ─ хрупкая.
Глядишь, и опять в казарму вернемся. Бывали уже повороты, не впервой. Хотя
нынешний, как понял Карабасов, оказался куда круче прежних.
"Что такое жизнь?" ─ философски спрашивал он себя, глядя на фигуры и лица,
появляющиеся и исчезающие за стеклом, за тем остекленным поворотом, на котором
его тормознуло. И сам же отвечал: "Жизнь есть терпение". Он любил этот
державный, высочайший мудрый тост: "За терпение!" Теперь, как и всегда, это
значило: "За жизнь!"
Всю свою долгую и, в отличие от гибкой общей, прямую, как штык, жизнь он
учился думать. Остальному ─ по обстоятельствам, без отдельной программы, а вот
думать ─ шалишь! Уметь думать, как и уметь терпеть, означало ─ жить. Это он
понял давно. Hо если с терпением у него, Карабасова, был полный ажур, то думать
он учился, заставляя себя сам, потому что те, кого заставляла это делать жизнь,
погибали, не успев постигнуть даже азов трудного житейского мышления.
Давно, еще в той, пред-пред-предыдущей, первой (детство не считалось: оно
было вычеркнуто с отъезда в Москву из голодной Тверской деревни, еще в 1932-м,
когда умерли по очереди отец, мать и сестра) и самой настоящей своей жизни, он,
Карабасов, разом проверил в себе два этих важных качества: терпеть и думать.
Идея была проста: завести у себя на груди специальную наколку, татуировочку
со смыслом. Татуировка ─ дело нехитрое, захотел ─ получил, хотя моды тогда на
это такой, как после войны, еще не было, но всё равно: при желании ─ можно. Hо
не ему, Карабасову. Первое: прошел всего год, как Карабасов после заводского
комсомольства был принят партию, то есть щенком еще, по меркам партийным,
считался. Второе: в партию он принят был на службе новой, где картинки на коже,
свежие к тому же, были попросту исключены, тем паче у службистов, как он, без
году неделя. И последнее: сам себе без опыта на груди
такого наковыряешь, что... В общем, тут нужен был профессионал, урка. И не
любой, а ─ художник, чтоб рисунок был по высшему разряду, как для ВСХВ. Урок же
под рукой у Карабасова не водилось. Hо был Илья, служивший где надо: в Бутырках.
Илья ─ по необходимости ─ и оказался единственным человеком, посвященным в эту
затею заранее и, соответственно, попытавшимся Карабасова тут же отговорить,
уяснив риск предприятия. Однако именно в риске для Карабасова и состояла вся
ценность задуманного. Потому Илью он уломал, и через неделю
тот провел его в Бутырскую одиночку, где всё и произошло.
Урка, отобранный Ильей для Карабасова, оказался хлипким мелким мужичком с
перебитым голубым носом. "Пьянь," ─ подумал Карабасов еще с порога, а подойдя
ближе ─ увидал еще и пальцы "художника", пляшущие у того, сидящего, на коленках.
Он оглянулся на Илью, выжидательно стоящего сзади, но Илья кивнул, что