"Александр Каменецкий. Карта родины" - читать интересную книгу автора

отделенные от всех остальных, лежали четыре новенькие, хрустящие
стодолларовые купюры. Запустив в деньги обе руки, мужчина застыл, шевеля
неподатливыми, ломкими губами:

- Во, бля скока... во, бля, скока... во, бля, скока...

Вспомнил: отец стоит у карты, закусив папиросу, и задумчиво цедит
сквозь усы: "...я ему говорю: "Товарищ следователь, колоски ж после
комбайна на поле лежали, их хоть птица клюй, хоть что, а у нас в доме жрать
нету ничего вообще, подыхаем". А он мне по морде раз, другой... юшка
потекла... Потом как заорет: "Народ за тебя, недоноска, кровь проливал,
фашистскую гадину давил, а ты у него хлеб крадешь!" Как будто я сам не
народ, а жид какой-нибудь... Вот так за колоски десятку и впаяли. Обрили,
значит, башку и повезли в Ново-Промысловск, на пересылку. Две недели
помурыжили, а потом - в телячий вагон, и поехали: Киров, Сыктывкар, Ухта,
Ишма, Нарьян-Мар... Там сначала были, станция Иржинка. Потом перекинули к
Инте поближе... а затем вообще к херу на рога, где Салехард. Ну, что: лес
валили, дорогу строили, такое... Потом, как отец народов подох, я в
Нарьян-Маре на корабль завербовался, матросом. Повезло. Ходили на Диксон и
обратно - через Новый Порт и Тасовский. Ну, накопил кой-чего и в пятьдесят
девятом домой подался. Вот так мне этот Север поперек глотки встал. Думал:
вернусь, заживу, как человек, женюсь. С деньгами-то оно всегда веселее... А
в поезде, под Нижним Тагилом, что ли, у меня, дурака, все эти деньги и
вытащили. Такой, значит, мужичок красноморденький подвернулся... вроде,
тоже из лагерных... Как сели вспоминать... то да сё... после второй бутылки
сморило... Проснулся - а денежки тю-тю! Выходит, вор был мужик настоящий, а
не как я. Небось, и пропил все..."

Так прошло несколько долгих минут: он стоял на четвереньках и шептал.
Потом сел и взялся пересчитывать, тщательно сортируя кучки: десятки - к
десяткам, двадцатки - к двадцаткам... Выходило ровно две тысячи. Мужчина
подумал немного, затем разорвал газетный лист на куски и упаковал каждую
кучку отдельно, чтобы рассовать их затем по углам. Справившись, выудил из
бочки новый огурец, глотнул самогона, закусил, присвистнул и вдруг, ударив
сапогом о землю, пустился в пляс.

Он двигался дико и страшно, как сломанная машина, кружась на месте
волчком, выворачивая ноги и топая изо всех сил, будто пытался проломить
пол; длинные костлявые руки его взлетали высоко за голову, натягивая кожу
на выступающих ребрах, и обрушивались всем весом плоских долгопалых ладоней
на бедра и голенища сапог. Он взбрыкивал и отчаянно шлепал, коряво
подпрыгивая и ухая, взбрыкивал и шлепал, топал и бил. Грудь его покрылась
горячим маслянистым потом; лицо взмокло и пылало жаром; скулы заострились;
редкие пряди волос облепили покатый лоб, собравшийся гармошкой, а из
провалившегося сухого рта, сквозь лошадиные желтые зубы, вырывался утробный
хрип, складывавшийся в подобие песни:

Летчик высоко летает,
Много денег получает.