"Я верую – Я тоже нет" - читать интересную книгу автора (Бегбедер Фредерик, ди Фалько Жан-Мишель)

Глава XVII О светском характере общества и об исламе

Бегбедер: Вопрос отношений между учителями, учениками и родителями – обширная тема, которая постоянно возвращается в центр общественной дискуссии национального масштаба. Она уже стояла на повестке дня, когда ты был педагогом. Я хотел бы услышать твое мнение об этих трехсторонних отношениях вчера и сегодня. Может ли быть результативным обучение детей при меньшей авторитарности, большем уважении, большем – не знаю, как это точнее назвать – дружелюбии, во всяком случае, симпатии?

Ди Фалько: Некоторым свойственно чувство, я сказал бы, естественного авторитета, другим – нет. В последнем случае, чтобы компенсировать недостаток авторитета, необходимы рамки, иногда даже довольно строгая регламентация. Даже в таких рамках лучшее средство, которое, насколько возможно, должен использовать хороший педагог, – это естественный авторитет. Признав одну очевидную вещь, следует признать и вторую: сегодня мне трудно говорить об образовании, потому что я уже много лет не работаю в этой области. Однако могу свидетельствовать, поскольку я это пережил, до какой степени май 1968 года перевернул понятие авторитета.

Бегбедер: И в частной и в государственной школе?

Ди Фалько: Разумеется. Переворот произошел и там и здесь, хотя в католической школе он несколько запоздал. Позволь напомнить тебе в качестве примера, как развертывались эти изменения в период моего преподавания в школе Боссюэ. Не обошлось без конфликтов. Прежде всего – с советниками, со старшими сотрудниками, с отдельными членами административного совета и даже кое с кем из членов ассоциации бывших учеников. Некоторые из них возмущались, видя, что мы вводим в начальной школе новые методы. С их точки зрения, школа должна была оставаться такой же, какой была при них. Кое-кто даже сожалел о школе, которую так хорошо описал Роже Мартен дю Гар в «Семье Тибо», – настоящем исправительном доме для преступников. Тогда в ответ на новый стиль, который я вводил в сотрудничестве со своей командой, директору стали присылать анонимки, клеветники выдумывали, что у меня интимные связи с преподавателями, и, наконец, отец одного из учеников, знакомый с высокопоставленными людьми, добился, не забирая, однако, сына из нашей школы, чтобы служба общей информации провела расследование по моему поводу. Что и было сделано, но без удовлетворительного результата для инициатора дела. Это показывает, что любая реформа, касающаяся образования, в данном случае, отношений между учениками и преподавателями, наталкивается на преграду людских мнений, нередко косных. От педагогов ждут, чтобы они были новаторами, шли вперед в ногу с обществом, но, увы, часто с одним условием: ничего не менять.

В то время мы не изобрели ничего нового. Я говорю «мы», так как педагоги все решали совместно. Мы вводили в практику метод, который уже давно существовал в других странах, в частности в США и Англии. Это метод, вдохновленный психологической и педагогической мыслью американского ученого Карла Роджерса: неавторитарный подход к обучению, сосредоточенный на личности. У нас во Франции было близкое по духу движение, возглавляемое Селестеном Френе. В основе его концепции – педагогика с определенной социальной, политической и философской направленностью, которая ставила целью привить ребенку большую ответственность и самостоятельность. В то время его считали (да и сегодня считают) маргиналом, хотя школы, воплотившие его идеи, одобрены министерством национального образования. Согласно взглядам большей части французского общества, главными принципами образования считались не обмен и диалог, но лишь авторитет и порой даже принуждение. Самой распространенной тогда была концепция не столько воспитания, сколько «дрессировки» учеников, и в течение многих лет шли споры между «дрессировщиками» и воспитателями.

На нас смотрели как на осквернителей ценностей, и сегодня, больше чем тридцать пять лет спустя, актуален тот же вопрос: школа для ребенка или ребенок для школы? Мы говорили, что школа существует для ребенка и именно ребенок должен быть в центре внимания. Конечно, преподаватель должен придерживаться определенных требований, но его призвание заключается не в том, чтобы присматривать за группой продленного дня или классом для самостоятельных занятий. Возможно, это тоже очевидные вещи. Не впадая в пассеизм, необходимо снова почувствовать дух той эпохи, чтобы оценить вызванные этой концепцией последствия. Вспоминаю, какие рекомендации я давал педагогам: главное, чтобы, окончив школу Боссюэ, ребята умели правильно читать, писать и считать. Если мы сумеем заложить важнейшие основы, если дети придут в лицей хорошо подготовленными для продолжения образования, тогда миссия начальной школы будет выполнена. И сегодня главная задача по-прежнему такова.

Конечно, были строптивые преподаватели начального и среднего циклов, которые упрекали меня в том, что у детей пробуждается любопытство: «Из-за вашей методики ученики изводят нас вопросами, они хотят, чтобы им без конца все объясняли»… Вот такие «дурные привычки» прививали мы детям в Боссюэ. Напомню, это было в период непосредственно после 1968 года. Без сомнения, сегодня вопрос о школе стоит еще более остро, если посмотреть, что происходит в некоторых учебных заведениях. В педагогике нет незыблемых образцов! Педагогика вписана в тип общества, развитие которого имеет и хорошую и дурную стороны.

Бегбедер: Не впадая, в свою очередь, в пассеизм, я вспоминаю моих преподавателей-друзей из Боссюэ, они иногда становились даже близкими знакомыми семьи. Ученики уважали их, тем более что отношения строились теперь на диалоге, дружеском общении вместо непререкаемого авторитета. Это была революция. Я знаком с обеими моделями воспитания и считаю, что приятельские или дружеские отношения между учеником и учителем здоровее, чем прежняя метода, допускавшая телесные наказания, публичные или без свидетелей. В религиозной школе ученик мог оказаться один в кабинете со священником, и тот его лупил, иногда по голому заду, что было, пожалуй, безнравственно, даже порочно.

Религия не должна определять жизнь школы, и в этой связи я задаюсь вопросом: может быть, католическая школа устарела? Весть Христова оказалась постепенно присвоена демократической системой, что ослабило Церковь и религиозное образование. С моей точки зрения, это факт позитивный: демократия обращает себе на пользу христианскую весть, придавая ей светский характер и распространяя по всему миру.

Ди Фалько: Ты поднимаешь два вопроса. На первый я ответил бы «нет»: религиозное образование в частных школах не ушло в прошлое. Его необходимость очевидна в условиях отсутствия в общественном образовании религиозной культуры. Что касается светского пути распространения христианского наследия, почему бы нет? Христианство – носитель ценностей. Если общество становится лучше от того, что их применяет, пусть даже оно придает им светский характер, я – за. Я только предпочел бы, чтобы в этом случае признавалось происхождение этих ценностей.

Бегбедер: Что бы это изменило, раз уж Церковь проиграла?

Ди Фалько: Вопрос ставится не в смысле победы или поражения Церкви, а в историко-культурном плане. Я имею в виду преамбулу к Европейской конституции. В разработанный текст включено упоминание о наследии древнегреческой и римской цивилизаций, философском наследии эпохи Просвещения и т. д., но нет ничего о христианских корнях. А ведь христианство цементирует Европу, это фундамент ее единства. Кто не знает церквей, соборов, строившихся веками, воплотивших в своей архитектуре тысячелетнюю культуру? Они представляют собой сокровищницу шедевров величайших живописцев, скульпторов, которые черпали вдохновение в истории христианства, питались корневыми соками своей веры. Почему забыты великие проповедники? И, если мыслить шире, выйдя за пределы Католической церкви, как можно отрицать закон Моисеев, основание наших жизненных правил?

Отрицание путем замалчивания религиозного фактора равносильно фальсификации истории.

Бегбедер: В историческом плане я об этом сожалею. Я не думаю, что это объясняется отказом от уважения и благодарности к христианству, к религиям, но, скорее, стремлением занять позицию открытости ввиду того, что в Европу могут влиться страны с нехристианским большинством населения. Вот еще одно доказательство, что международная демократия ловко присваивает капитал Церкви.

Ди Фалько: Капиталом ты называешь ценности христианства. В том, что общество воспринимает и развивает их, чтобы жить гармонично, в братстве и равенстве, доказательство исторической роли христианства.

Бегбедер: Да, только с условием уважать навязчивую идею французов, и мою тоже: не смешивать религию и государство.

Ди Фалько: Но это не значит, что они должны игнорировать друг друга. Движение в защиту светских принципов – об этом часто забывают – родилось как реакция на клерикализм, стремление подчинить мирскую власть власти церковной. В 1881 году Жюль Ферри[68] ввел обязательное начальное образование и утвердил его светский характер. Уже давно о клерикализме нет и речи, Католическая церковь приспособилась к закону 1905 года,[69] как и протестанты, православные, иудеи. Нельзя сказать, что принцип светского характера образования не соблюдался.

Я ожидал, что французское правительство в конце 2003 – начале 2004 года проявит больше мужества, отстаивая свою позицию по вопросу о ношении хиджаба. Епископы высказались отрицательно о законе, который запрещает носить внешние знаки религиозной принадлежности в государственной школе и административных учреждениях. Мы были против. Папа Иоанн Павел II также не поддержал закон, считая, что светский характер образования не подразумевает лаицизм.[70] Однако с того момента, как вокруг закона развернулась дискуссия, я хотел бы, чтобы у правительства хватило смелости идти до конца, но не для того, чтобы заклеймить мусульман. Если мыслить шире, уважение к республиканским законам заключается не только в том, чтобы носить или не носить хиджаб: оно означает также уважение к женщине как личности, к ее собственному выбору, а это не всегда свойственно определенному кругу мусульман.

Хотя, как известно, сдвиги происходят, они часто объясняются внешним давлением, и многие женщины по-прежнему испытывают принуждение. Некоторых девушек заставляют носить хиджаб, другие выборочно посещают школьные занятия, в частности отказываются ходить на уроки физического воспитания, заниматься плаванием. Они отказываются сдавать экзамен, если экзаменатор мужчина, точно так же в больнице, в случае медицинского обследования, осматривать и лечить их должны женщины. К врачам иногда обращаются за фальшивым подтверждением девственности. Хирурги сообщают об операциях по восстановлению девственной плевы. Вспомним и о насильственных браках… список можно было бы продолжить.

Этих проблем не решит закон о ношении хиджаба. Он запрещает внешние знаки, и, чтобы не называть конкретно определенное течение ислама, все религии смешали в кучу, тогда как закон касался только одной из них, ее радикального и малочисленного меньшинства.

Бегбедер: Принцип светского характера образования один и тот же для всех: религии не должны присутствовать в общественных учреждениях. Ты не сторонник того, чтобы в государственных лицеях вывешивать крест?

Ди Фалько: Разумеется, нет. Но вспомним, почему епископы были против этого закона. Они не боялись, что те, кто носит крестик на шее, лишатся права его носить. Просто они полагали, что проблему не урегулировать с помощью закона. Со своей стороны я хотел бы быть уверенным, что закон будет соблюдаться и не станет стимулом для явных провокаций в духе героического псевдосопротивления.

Бегбедер: В конце XIX века Республика ощущала угрозу со стороны Церкви, а сегодня христиане, похоже, чувствуют, что Республике угрожает ислам?

Ди Фалько: «Христиане» – ты хочешь сказать «граждане»? Какие из существующих феминистских движений выступили в защиту женщин-мусульманок? Много ты видел таких, кроме одного, недавно возникшего, – «Ни шлюхи, ни рабыни»?[71] Меня поражает это молчание, это бездействие. Мы капитулируем перед сутью проблемы.

Бегбедер: Когда я был ведущим «Гипершоу», меня поразило одно обстоятельство: можно было ставить скетчи, направленные против Иисуса, но только не против Магомета. Как будто дозволен только один вид расизма – антихристианский…

Что такое хиджаб? Обычай, мода, обретение укрытия в групповой принадлежности, способ ограждения отрочества, вроде тех, что затронули всех нас, целомудренное требование защиты от эротизации общества, следствие радикализации одного из течений ислама?

Ди Фалько: Нося хиджаб, мусульманка показывает, что она покорна Богу. Таков точный смысл самого слова «мусульманин»: «покорный». Это зримый для всех знак ее покорности и принадлежности к общине. Однако разных интерпретаций и осмыслений не меньше, чем женщин, носящих хиджаб. И запрет внешних – явных, подчеркнутых – знаков в образовательных и административных государственных учреждениях имеет границы, с трудом поддающиеся определению. Что делать, если мужчина отпускает бороду? И какую бороду? И т. д.

Интересно отметить, что все больше молодых католиков носят крестик на шее. Может быть, это ответная реакция? Может быть, они стремятся утвердить свою самобытность в анонимно-безразличном обществе? В 1949–1950 годах в Марселе, будучи ребенком, я принадлежал к некой группе – движению «Отважные сердца», организованному наподобие скаутов. Мы должны были достигать определенных ступеней, а в награду вручался цветной крест: голубой, красный и т. д. Поднявшись на одну из ступеней, я с гордостью нацепил свой крестик на серую блузу, и директор школы немедленно заставил меня этот самый крест снять. Таково было наследие закона 1905 года.

Бегбедер: В США свобода открыто заявлять о своей религиозной принадлежности не ограничена. Нет закона, который запрещал бы публично выражать свои убеждения, даже для ку-клукс-клана или неонацистов, которые, кстати, не стесняются устраивать уличные демонстрации под защитой полиции. Не способствует ли непредвиденный эффект этого религиозного либерализма замкнутости общин? И в этом плане не ведет ли издание законов к тем же последствиям, что и отсутствие законов?

Дени Тиллинак написал книгу «Бог наших отцов, или Защита католицизма», где он упрекает нас, французов, в том, что мы не знаем своей истории, связанной с христианством, и ведем себя так, будто все религии равноценны. Он добавляет среди прочего, что отношение к католицизму и исламу не должно быть одинаковым, потому что католицизм составляет часть истории нашей страны и Европы, чего не скажешь об исламе.

Как ты относишься к этой точке зрения?

Ди Фалько: Я читал книгу, и мне самому трудно принять факт отрицания первостепенного значения христианства в нашем обществе. Даже когда отрицание принимает форму сознательного умолчания, что можно отметить далеко не только в Европейской конституции. Такое отрицание, или «забвение», слишком часто оправдывают принципом светского характера общества.

Бегбедер: Духом политкорректности, боязнью расизма?

Ди Фалько: Каковы бы ни были основания, допуская это отрицание, мы можем прийти к нелепым последствиям: зачем тогда сохранять, к примеру, григорианский календарь, где что ни день, то праздник какого-нибудь святого? Между тем все светское западное общество живет в ритме календарной реформы папы Григория XIII.

Бегбедер: Благо ли это? Я решительный сторонник более светского характера общества, хотя новый закон нередко понимают – особенно за границей – как реакцию страха перед тем, что некоторые называют «усилением исламизма». Из-за успехов крайне правых на выборах и запрета носить хиджаб в школе и общественных учреждениях нас сразу представляют чуть ли не расистской нацией. Достаточно послушать некоторые голоса с Востока, призывающие на борьбу с крестоносцами. Хотя сегодняшний Иерусалим – один из узлов израильско-палестинского конфликта, для радикальных исламистов этот священный город трех монотеистических религий все еще отмечен шрамом Крестовых походов.

Ди Фалько: Вот так историю современных конфликтов возводят к другим эпохам, где предвзятый взгляд находит их обоснование.

Бегбедер: Что касается интеграции, которой приписывают все неудачи, речь идет о понятии, отвергнутом французскими мусульманами. Как можно говорить об интеграции религиозной группы? Если они французские граждане, с какой стати, здраво рассуждая, смотреть на них как на особую категорию населения? Вопрос деликатный, и, желая лучшего, легко впасть в позитивную дискриминацию. Однако следует поддержать открыто мыслящих мусульман, причем во всем мире. В частности, в Магрибе многие говорят: «Мы против ношения хиджаба, помогите нам выстоять. Не предавайте нас». Им необходима поддержка демократов, чтобы выступать против интегристов и фанатиков.

Замечу, что папа осудил Крестовые походы и принес торжественные извинения еврейскому сообществу, индейцам Латинской Америки и т. д. Почему бы высшим мусульманским авторитетам не поступить так же? Им следовало бы попросить прощения за гнусности, совершаемые во имя Корана!

Турция, по-моему, – образцовая страна в плане светских принципов. Запрещая открытое ношение религиозных символов в общественных учреждениях, Турция установила демократическую систему западного типа, – и это в стране, на 99 процентов мусульманской. Вот еще одно доказательство (можно считать его парадоксальным), что закон, который слишком часто трактуют как посягательство на свободы, принуждает людей быть свободными. Все же туркам предстоит еще пройти немалый путь: я не забываю, что женщина подчинена мужу и семейному клану, и помню о всевозможных крайностях, которые отсюда следуют.

Ди Фалько: Соблюдения законов недостаточно, чтобы устранить все опасности. Все виды фундаментализма, экстремизма коренятся в одной и той же почве, все в том же отчаянии. Утопии XX века – утопии фашизма или коммунизма – продавали народам мечты; одна из них заключалась в том, чтобы избавить людей от Бога. Активисты движения верили в это сами и заставляли верить других. Они утверждали, что понятие «Бог» должно исчезнуть. Для них Бог умер. Мы знаем, что было дальше.

Бегбедер: Это лобовое столкновение, случившееся в прошлом веке, в итоге открыло нам, что коммунистическая утопия проиграла утопии религиозной. Сегодня у нас есть тому доказательство. Проблема состоит в том, что религиозная утопия, в свою очередь, сталкивается с капиталистической утопией. Надо подчеркнуть, что христиане все же участвуют в праздниках компартий, в движении альтерглобалистов, в социальных форумах и пр.

Ди Фалько: В наши дни экстремисты всех мастей пророчат нам пресловутое «столкновение цивилизаций» как неизбежность. Что ты об этом думаешь?

Бегбедер: Мне кажется, это большая ошибка. В рамках каждой религии происходит столкновение между интегристами и прогрессистами. Значит, надо поддерживать внутри религий открытые течения в противовес радикальным.

Но я упрямо повторяю, что когда общество развивается и модернизируется, религиозный фактор отходит на второй план и перестает быть главной движущей силой. Мы это видели во Франции и – шире – в Европе в течение последнего столетия. Мне кажется, религиозная одержимость народов гораздо сильнее, когда они лишены другой пищи, когда они испытывают экономическое насилие, своего рода политическую подавленность, которые вызывают ощущение западного господства. Тогда терроризм становится для них единственным способом борьбы. Вот дополнительное основание, чтобы добиваться мира на Ближнем Востоке и помогать бедным странам, это один из путей ослабить разрушительные проявления радикализма. Мы уже не в XIX веке, когда христианство несло успокоение обездоленным всех стран, внушая им: «Смиритесь!»

Ди Фалько: Напомню тебе, что смысл вести Христа и Церкви побуждает добиваться сокращения разрыва между богатыми и бедными, то есть – сегодня – между Севером и Югом, ради того, чтобы на земле прибавилось справедливости и, как следствие, стало меньше насилия.

Бегбедер: Да, но у нас, среди западных христиан, тоже есть свои фундаменталисты. Некоторые из них даже заявляют, что религиозный терроризм – новое испытание, посланное нам Богом, и что сам по себе ислам – часть этих испытаний. Другие цепляются за мессу на латыни, упорно носят шелковый платок или бреют голову, – проявления пассеизма, выражение паники, вызванной изменением общества и нравов. Не стоит забывать и о еврейских интегристах. Мы полагаем, что нет ничего общего между всеми этими экстремистами, рассеянными по свету, но их роднит ортодоксальность, нетерпимость и даже дух насилия, которым проникнуты их идеи.

Ди Фалько: В Европе сейчас началось христианское пробуждение. Единственный его плюс, на мой взгляд, – не в том, что оно будто бы вызвано реакцией на недавнее массовое появление мусульман на Западе, как твердят медиа, но скорее в противодействии своего рода параличу, или спячке, в которую погружены христианские народы. Я рад, что заново открыта христианская весть с ее безграничным богатством.

Бегбедер: Наше богатство прежде всего – в нашей свободе: в том, чтобы женщины, например, имели право носить мини-юбки, не закрывали лицо, могли работать, чтобы супружеская неверность не становилась поводом для побивания камнями, чтобы я всю жизнь был волен съесть бутерброд с ветчиной без каких-либо проблем (как многие беарнцы, я просто помешан на колбасах, ветчинах, окороках и т. п. гастрономических изделиях!)… Список можно продолжить, распространяя мою мысль на все религии.

Поскольку настоящее положение вещей в духовно-религиозном плане создает больше проблем, чем дает решений, значит, надо биться за атеизм и светские принципы, так как сегодня эти ценности находятся под угрозой. И потому я, со своей стороны, проповедую глобализацию светского характера общества, благодаря которой со временем может быть обретено решение религиозных конфликтов. Мальро в конце концов оказался прав. XXI век – век духовности, но если продолжать так же стремительно двигаться по этому пути, XXI век оборвется в самом начале.