"Борис Кагарлицкий. Статьи в журнале "Русская Жизнь"" - читать интересную книгу автора

менталитету и образу жизни сугубо советской, с той лишь разницей, что она по
капле выдавливала из себя все прогрессивное и демократичное, что было в
советском опыте. Понятие о демократии у нее сложилось весьма своеобразное:
не власть большинства (как можно быдлу власть доверять?), а некая система
процедур, при которой во главе государства оказываются "правильные" люди. Не
удивительно, что эта извращенная советскость превратилась в непроходимый
барьер, отделивший русскую (восточноевропейскую) либеральную интеллигенцию
от западной. И дело не только в левых симпатиях последней, а во всем стиле
мышления - менее догматическом, критичном и политкорректно-гуманистическом.
При всей симпатии к диссидентам в СССР западный интеллектуал не мог понять:
почему для советского коллеги самоочевидно, что ссылка академика Сахарова в
город Горький есть несравненно большее преступление против человечества, чем
убийство тысяч людей в Чили или Аргентине?
Парадоксальным образом, несмотря на пропасть, разделившую
диссидентствующую и лояльную часть интеллигенции, обе группы транслировали
одни и те же ценности, взгляды и образ жизни. Официальные "критически
мыслящие" эксперты вроде бы являлись заложниками бюрократии. Но бюрократы
тоже мечтали о переменах. Разумеется, не в интересах общества, а в своих
собственных.
Они мечтали сменить неудобные "Волги" на комфортабельные "Мерседесы",
серые пиджаки - на костюмы от Диора, унылые казенные дачи - на настоящие и
законно присвоенные дворцы. Короче, им хотелось стать органической частью
мирового правящего класса. И такой шанс им представился на рубеже 1980-х и
1990-х годов. Странным образом теперь интеллигенция и власть шли навстречу
друг другу, только делая вид, будто не замечают этого.
"Истинный ленинизм" и "социализм с человеческим лицом" не были нужны
новым заказчикам. Но подобные идеи имели в конце 1980-х некоторую
"тактическую ценность", в качестве своего рода "переходной программы"
буржуазной реставрации. В этом качестве они были на короткое время извлечены
из архива. Лицемерие получило оправдание тактической целесообразностью,
спецификой момента. Нельзя было сразу говорить о своих намерениях,
требовалось мобилизовать общественную поддержку для политической программы,
реализация которой, в конечном счете, грозит ударить по материальному
благополучию большинства общества. Постаревшие "шестидесятники" в очередной
раз появились на первом плане в качестве "властителей дум". Их провозгласили
учителями и моральными авторитетами. Лишь немногие предпочли остаться в
стороне, с ужасом наблюдая профанацию идеалов своей молодости.
Романтические лозунги ("Больше демократии - больше социализма") были
скоро выброшены на свалку за ненадобностью. Советская интеллигенция в
качестве специфического социального слоя исчезала. Если в прежние времена
провинциальный школьный учитель и столичный академик могли с основанием
считать себя частью одной и той же общественной группы, то по итогам
либеральных реформ между привилегированной "интеллектуальной элитой" и
массой "бюджетников" пролегла пропасть.
Однако исчезновение советской интеллигенции из социальной реальности
оказалось отнюдь не равнозначно концу соответствующей культуры.
Постсоветская интеллектуальная элита оказалась обречена сводить счеты с
политической и идейной традицией, обрекавшей ее в новых условиях на
неразрешимые противоречия. На первых порах она бурно отрекалась не только от
советского прошлого, но и от самого имени "интеллигенции", предпочитая роль