"Владимир Качан. Роковая Маруся (Театральная повесть)" - читать интересную книгу автора

создается впечатление, что Аристофан специально написал "Лисистрату",
чтобы Филатов в наше время реанимировал ее своим ярким, остроумным
поэтическим слогом, который все знают по его "Федоту-стрельцу"... Заезжал
Саша Розенбаум, чтобы послушать, поговорить о живом, о вечном, а не о
спонсорах, рейтингах и шоу-бизнесе. Сидим на кухне, как раньше... Я очень
горжусь, что мои друзья взяли из прошлой жизни все лучшее, что они не
употребляют в своей чистой русской речи слово "спонсор" и что им до фени
ставка рефинансирования.
В соседней комнате по телевизору бубнят новости. Опять кто-то чего-то с
кем-то не поделил. Как хорошо, что вся эта дурь сейчас так далеко от нас!
Михаил ЗАДОРНОВ Слеза Маши Кодомцевой обычно стекала медленно-медленно
по совершенно неподвижному лицу. По левой щеке. Но вначале ее большие,
красивые, серо-голубые глаза слегка влажнели, придавая взгляду
драматический блеск, затем наполнялись слезами, затем переполнялись, чудом
удерживая влагу в границах длинных черных ресниц, траурной рамкой
обрамляющих всю картину, и, наконец, одна, казалось бы, непрошеная слеза
медленно выкатывалась из одного, чаще всего левого, глаза и так же
медленно и красиво стекала вниз по щеке. При этом - никакого дрожания губ,
голос не прерывается, а, наоборот, очень ровный, низкий, мягкий; руки
покойно и благородно висят, и только слеза, влажный хрусталь, красиво
расположенный на левой щеке, прозрачно намекает, что все не так просто,
что там, в глубине,- драма, которую тебе все равно не понять...



Я называл ее Марусей. Для того, вероятно, чтобы хоть как-то
сбалансировать с нормальной земной жизнью все это ее роковое, загадочное и
поэтическое.
Пожалуй, я был единственным ее знакомым, кто относился к ней не совсем
серьезно, у кого ее стиль обольщения вызывал улыбку. Сначала она
сердилась, что ее так быстро и безжалостно поняли, а потом сделала меня
своим тайным союзником: мол, мы с тобой, и только мы двое, про все знаем,
но молчим. Это случалось, когда мы встречались в какой-нибудь компании и я
видел, как безнадежно попадался молодой, красивый и, казалось бы, неглупый
человек. Общий любимец, чувствующий, что он всем нравится, и весь
растворяющийся в этом, весь такой летящий, он вдруг натыкался на Машин
взгляд, горячий и слегка грустный.
Он все так же продолжал шутить и нравиться, еще воображая себя в
свободном полете, но этот полет уже превращался в свободное падение,
прерванный быстрым выстрелом Машиных глаз. Он уже не так смеялся, не так
шутил, не так падал и спотыкался, уже ум его был смущен, а воображение
задето, он уже погиб, только пока об этом не знал, а знали только мы двое,
Маша и я, и на мой вопрошающе-насмешливый взгляд она взглядом же будто
просила меня: "Не выдавай меня, ну, пожалуйста". И я молчал, становясь
невольным сообщником Маши, и не разрывал тонкую паутину ее нового романа,
в которой уже билась очередная блестящая и красивая муха.
В этом месте кто-то из вас может подумать, что моя героиня -
тривиальная нимфоманка в тривиальной богемной среде. Но не спешите с
выводами, все не так просто. У Маши был туберкулез. Обострение этой
болезни, как и у всех хроников, происходит весной и осенью и