"Полин Джонсон. Затерянный остров и другие истории (fb2) " - читать интересную книгу автора (Джонсон Полин)

МОРСКОЙ ЗМЕЙ

Есть порок, совершенно неведомый краснокожему. Индеец неподвластен ему от рождения; и из всех прискорбных недостатков, заимствованных у белых людей, по крайней мере один — алчность — ему не передался. Страсть к наживе, скаредность, жадность, накопительство за счет бедного соседа индеец считает презреннейшим из состояний, до которого только можно дойти. И ужас индейца перед тем, что именует он «недобротой белого человека», лучше всего показывает эта легенда.

За долгие годы общения с множеством племен мне так и не довелось столкнуться с алчностью, кроме одного-единственного «прижимистого индейца». Но человек этот так выделялся среди соплеменников, что при одном упоминании его имени они принимались усмехаться, презрительно замечая, что он подобен белому человеку: нипочем не поделится своим добром и деньгами. Все племена краснокожих — от природы поборники равенства, и большинство их следует буквально своим первобытно-коммунистическим принципам. Среди ирокезов считается позором иметь в доме еду, если ее нет у соседей. Чтобы приобрести влияние в племени, следует делиться своим добром с менее удачливыми сородичами.

То же самое обнаружила я и у индейцев Побережья, хотя им и не свойственно столь сильное неприятие контрастов бедности и богатства, как племенам востока. И все же тот факт, что у них сохранилась легенда, в которой жадность уподоблена скользкому морскому змею, отражает их образ мыслей. Она показывает также, что индеец остается индейцем независимо от племенной принадлежности; что он не может и не станет накапливать деньги; и присущая ему мораль требует, чтобы дух наживы был уничтожен любой ценой.

Мы с вождем надолго засиделись за обедом. Он рассказывал о своей поездке в Англию и о многих удивительных вещах, которые повидал там. Наконец в порыве чувств он воскликнул:

— Я видел все что ни есть на свете, все, кроме морского змея!

— Но его ведь не существует, — засмеялась я. — Значит, ты и в самом деле повидал все что ни есть на свете!

Лицо его затуманилось; с минуту он сидел молча, затем, в упор посмотрев на меня, сказал:

— Может быть, теперь нет. Но давным-давно один змей все же был здесь, в заливе.

— Когда это было? — спросила я.

— Когда пришли первые белые охотники за золотом, — ответил он. — Пришли с жадными, загребущими руками, жадными глазами, жадным сердцем. Белые люди дрались, убивали, голодали, сходили с ума от любви к золоту с далеких верховьев реки Фрейзер. Тилликумы перестали быть тилликумами, братья делались чужими друг другу, отцы и сыновья становились врагами. Любовь к золоту стала их проклятием.

— Тогда и появился морской змей? — спросила я, в замешательстве пытаясь как-то связать золотоискателей с этим чудовищем.

— Да, то было тогда, только… — Он поколебался, а затем решительно продолжил: — Но ты не поверишь в эту историю, если думаешь, что на свете нет такого существа, как морской змей.

— Я поверю всему, что ты расскажешь мне, вождь, — ответила я. — Очень хочу поверить. Ты знаешь, я происхожу из племени, богатого поверьями, и все мое знакомство с бледнолицыми так и не смогло лишить меня врожденного права верить в необычайное.

— Ты всегда понимаешь, — проговорил он, помолчав.

— Это сердце мое понимает, — откликнулась я тихо.

Быстро взглянув на меня и одарив одной из своих столь редких лучистых улыбок, он рассмеялся:

— Да, скукум тум-тум — сильное сердце!

И, отбросив колебания, он рассказал мне предание, которое, хотя и не относится ко дням большой древности, все же глубоко почитается в его племени. В течение всего повествования он сидел, опираясь сложенными руками на стол, увлеченно подавшись ко мне всем телом, — я сидела напротив. То был единственный раз, когда он не прибег к экспрессии жестов, и руки его так и не поднялись от стола, одни только глаза придавали неповторимую выразительность тому, что он назвал Легендой о Солт-чак-олуке, морском змее.

— Да, то было в пору первой золотой лихорадки, и многие наши юноши ушли вверх по Фрейзеру проводниками белых людей. Возвратившись, они принесли с собой рассказы о жадности и убийствах, а наши старики и старухи качали головами и говорили, что из всего этого выйдет большая беда. Но наши юноши вернулись такими же, как ушли: добрыми к бедным, щедрыми к тем, кто сидел без пищи, и делились всем, что имели, со своими тилликумами. Лишь один, по имени Шак-Шак, Ястреб, возвратился с грудами золотых самородков, с мешками чикимина и всякой всячины. Он стал богат, как белые люди, и, как они, принялся копить богатство. Он то и дело пересчитывал свои чикимины, сберегал самородки и чахнул, пожирая их глазами, подбрасывая на ладонях. Он клал их себе под голову, ложась спать; носил с собой весь день. Он полюбил их сильнее пищи, сильнее своих тилликумов, сильнее самой жизни.

И все племя восстало против него. Люди сказали, что Шак-Шака поразил недуг алчности, и, для того чтобы исцелиться, ему нужно устроить большой потлатч, разделить свои богатства с бедняками, поделиться с престарелыми, с больными, с лишенными пищи. Но он только усмехнулся, ответил им: «Нет!»— и продолжал лелеять и нежить свое злато.

Тогда Сагали Тайи подал свой голос с неба и молвил: «Шак-Шак, ты превратился в мерзкое существо; ты не желаешь внимать голосу голодных, призывам престарелых и хворых; ты не хочешь поделиться своей собственностью; ты стал отверженным в собственном племени и отказался блюсти древние законы своего народа. Хорошо же, я превращу тебя в существо, отвратительное и ненавистное всем людям, белым и краснокожим. У тебя будет две головы, потому что у твоей жадности — две хищные пасти. Одна жалит бедных, другая гложет твое собственное злобное сердце; а зубы-клыки в этой пасти — яд, убивающий голодных, яд, губящий твое собственное человеческое достоинство. Твое злобное сердце будет биться в самом центре гадкого тела, и тот, кто сможет поразить его, навсегда убьет недуг наживы в своем народе!»

И когда следующим утром над заливом Норс-Арм взошло солнце, соплеменники увидали, что на поверхности вод простерся огромный морской змей. Одна устрашающая голова его опиралась на гряду утесов Броктон-Пойнта, другая покоилась на западной оконечности Северного Ванкувера. Если тебе захочется побывать там когда-нибудь, я покажу тебе нишу в огромном камне, где лежала эта голова.

Ужас охватил соплеменников. Презирая это существо, они боялись и ненавидели его. День шел за днем, а змей все так же лежал там, вздымая над водами чудовищные головы, и тело в целую милю длиною полностью закрывало доступ в Теснины и выход из залива. Собирались на совет вожди, знахари плясали и распевали заклинания, но Солт-чак-олук не трогался с места. Он и не мог бы сдвинуться, ибо стал ненавистным символом — тотемом12 того божества, что правит в мире белых людей: алчности и любви к чикимину. Никому не под силу снять тяжесть любви к чикимину с сердца белого человека, никому не заставить его поделиться своим добром с бедняками.

Но вот вожди и шаманы сделали все, что было в их силах, а тело Солт-чак-олука по-прежнему перекрывало воды. И тогда прекрасный юноша шестнадцати лет приблизился к ним и напомнил о словах Сагали Тайи: «Тот, кто пронзит сердце чудовища, навсегда убьет и недуг алчности в своем народе».

— Позвольте же мне попытать счастье, найти это злое сердце, о великие мужи моего племени! — вскричал он. — Позвольте мне объявить войну этому чудовищу; позвольте избавить мой народ от этой напасти!

Юноша был храбр и очень красив. Соплеменники звали его Тенас Тайи, Маленький Вождь, и очень любили. Всем своим добром — уловом, пушным зверем, дичиной или хиквой — деньгами, сделанными из больших раковин, — он делился с малыми детьми, у которых не было ничего; он охотился, добывал пищу для престарелых; выделывал шкуры и меха для тех, чьи ноги ослабли, глаза ослепли, а кровь стала водянистой с годами.

— Пусть идет! — вскричали сородичи. — Это грязное чудовище можно победить только чистотой, это порождение алчности можно осилить одной лишь щедростью. Пусть идет!

Вожди и знахари выслушали их и согласились.

— Ступай, — повелели они, — и сразись с чудовищем своим самым сильным оружием — чистотою и щедростью.

Тогда Тенас Тайи обратился к своей матери.

— Меня не будет четыре дня, — сказал он ей. — Я проведу их, плавая в водах залива. Всю свою жизнь я старался быть щедрым, но люди говорят, что следует быть и чистым, чтобы сразиться с этой грязной тварью. Пока меня не будет, каждую ночь устилай мою постель новыми мехами, хоть она и пустует. Если я буду знать, что мое ложе, тело и сердце чисты, я одолею этого змея.

— Каждое утро на твоем ложе будут лежать новые шкуры, — только и сказала его мать.

Тенас Тайи тотчас разделся, оставшись в одном только кожаном поясе на бедрах, за который был заткнут охотничий нож, и гибкое юное тело бросилось в море. Четыре дня истекли, а он не вернулся. Время от времени соплеменники видели, как плавает он вдали, на середине залива, стараясь найти самую середину змеиного тела, — место, где бьется его злобное, черствое сердце. А на пятое утро увидели, как он вышел из моря, взобрался на вершину Броктон-Пойнта и, простирая руки, воззвал к восходящему солнцу. Пролетели недели и месяцы, и по-прежнему каждый день плавал Тенас Тайи в поисках ненасытного сердца чудовища, и каждое утро занимающаяся заря заставала его стройную медно-красную фигуру с распростертыми руками на вершине Броктон-Пойнта. Он встречал восходящий день, а затем вновь бросался с вершины в море.

А дома, на северном берегу, мать каждое утро устилала его ложе чистыми мехами. Менялись времена года, зима следовала за летом, лето сменяло зиму. Прошло четыре года, прежде чем Тенас Тайи нашел наконец самую середину гигантского Солт-чак-олука и вонзил свой охотничий нож в его злое сердце. В предсмертной агонии змей стал биться в Теснинах, оставляя за собою на воде черный след. Его грузное тело начало сморщиваться, сокращаться; оно высыхало, делалось все меньше и меньше, пока от него не осталось ничего, кроме спинных костей, а они, вылизанные морем, безжизненные, мертвые, скоро канули на дно океана, за много миль от Прибрежья. Тенас Тайи поплыл к дому; и едва его чистое тело миновало черные полосы, оставленные змеем, как воды вновь стали прозрачными — синими и сверкающими. Он одолел самый след Солт-чак-олука!

Когда же юноша встал, наконец, на пороге своего дома, он промолвил:

— Мать, я не убил бы зверя алчности в своем народе, если бы ты не помогала мне, сохраняя мое место в доме чистым и незапятнанным до самого возвращения.

Она посмотрела на него так, как глядят только матери.

— Каждый день, все эти четыре года, я покрывала твое ложе чистыми мехами, — сказала она. — Усни же теперь и дай телу отдых, о мой Тенас Тайи!

…Вождь расцепил руки и обычным своим голосом промолвил:

— Как называется у вас такая история — легендой?

— Белые люди назвали бы ее аллегорией, — ответила я.

Вождь покачал головой.

— Нет понять, — улыбнулся он.

Я объяснила, как могла, проще, и своим живым умом он тотчас же понял меня.

— Да, это так, — сказал он. — Вот как мы, сквомиши, объясняем ее смысл: жадность, зло и нечистота — все равно как Солт-чак-олук. Их надо гнать из нашей среды, одолевать чистотой и щедростью. Юноша, который одолел змея, имел оба этих дара.

— Что же сталось с этим замечательным юношей? — спросила я.

— Тенас Тайи? Некоторые наши древние старики говорят, что и сейчас они видят порой, как он стоит на вершине Броктон-Пойнта, подняв обнаженные руки к восходящему солнцу, — отвечал он.

— А ты видел его когда-нибудь, вождь? — спросила я.

— Нет, — ответил он просто.

Но никогда еще не приходилось мне слышать в его удивительном голосе большего сожаления, чем то, что прозвучало в этом коротком слове.