"Стефан Жеромский. Сизифов труд " - читать интересную книгу автора

души так тихо, что этого никто не заметил, даже мать, и покорно подчинился
ласке учителя, напоминавшей растирание только что набитой шишки.
Эта покорность отчаяния, к которой он принуждал себя страшным усилием
воли, вылилась в тихие мысли: "Мама меня оставит здесь одного... он меня
сначала будет вот так брать за голову... а потом..."
Затем с храбростью, причинившей ему нестерпимое страдание, он взглянул
на плетку и даже поднял глаза на пана Веховского.
Тут в комнату вошла девочка лет десяти, с тонкими ногами, обутыми в
большие башмаки, и сделала книксен. Она была одета в довольно толстую
куртку, сзади болталась тоненькая косичка, так называемый мышиный хвостик.
- Это Юзя... - сказала пани Веховская. - Она учится и воспитывается у
нас. Доводится племянницей ксендзу Пернацкому.
Слово "племянницей" учительница подчеркнула тоном, не допускающим ни
малейшего сомнения.
- А... - довольно неприязненно пробормотала пани Борович.
- Поздоровайтесь, дети! - с чувством сказала учительница. - Вы будете
вместе учиться, значит должны жить мирно и с увлечением трудиться!
Юзя взглянула искрящимися глазами на Марцинека и тотчас вслед за тем
впала в совершенное остолбенение.
- Марцинек! - шепнул на ухо сыну пан Борович, - Поздоровайся же...
Так-то ты начинаешь вести себя в школе! Стыдись!.. Ну!
Мальчик покраснел, потупился, потом вдруг вышел на середину комнаты,
широко расставил ноги, с грохотом сдвинул их и забавно качнулся всем
корпусом перед новой знакомой. Юзя окончательно потеряла присутствие духа.
Вытаращенными глазами глядела она на свою наставницу и боком отступала из
комнаты. Девочка была уже возле двери, как вдруг дверь распахнулась.
Показался кипящий самоварчик, весь искривленный и помятый, на рахитичных
ножках.
Самовар несла перед собой дюжая некрасивая девка, одетая в черную от
грязи посконную рубаху, рваную и засаленную безрукавку, шерстяную запаску, с
тряпкой на давным-давно не чесанных волосах.
Самоварчик при деятельной помощи пана учителя был установлен на углу
стола, и хозяева принялись чрезвычайно торжественно, точно соблюдая какой-то
обряд, заваривать чай.
Родители Марцинека поняли, что это несомненно первое чаепитие в
нынешнем учебном полугодии.
В комнате медленно сгущались сумерки. Пан Борович придвинул свой стул к
углу диванчика, плотно заполненного пани Веховской, и стал вполголоса
договариваться с ней относительно провизии, которую он должен был доставить
взамен за свет разума, который снизойдет здесь на его сына.
Марцинек стоял возле матери и слушал, как отец говорит:
- Круп, знаете ли, не могу: моему мельнику и не сделать этого как
следует... да, впрочем, знаете... Лучше я велю вам смолоть сеяной пшеницы.
Будет вам на галушки, на лапшу, а то и пирожок какой испечь, чтобы мальчонка
как-никак поразвлекся. Ну, гороху... вы бы сколько хотели?...
Слова эти проникали в самую глубь сознания мальчика и причиняли ему
настоящую боль. Теперь он понимал, что вправду остается в школе. В звуках
отцовского голоса, в этих переговорах с учительницей он впервые уловил тон
торговой сделки и неотвратимую необходимость покориться судьбе.
Минутами эта боль сотрясала все его маленькое тело, переходя в желание