"Стефан Жеромский. Сизифов труд " - читать интересную книгу автора

на него сейчас эта дама и, главное, видит ли она его вообще. Странные
ассоциации быстро навели его на мысль, что учительница похожа на огромную
муху.
- А, приветствуем, приветствуем! - шепелявя, воскликнула пани Веховская
и стала высаживать из саней мать Марцинека.
- Как здоровьице? - стремительно и неизвестно к кому обращаясь, спросил
учитель, ни на миг не переставая однообразно улыбаться.
- Приветствую молодого человека! - все смелей и громче говорила
учительница, теперь уже прямо обращаясь к Марцину.
- Ну как, распускал нюни? Ой, верно, был грех!..
- Что это за нюни, мама? - шепнул молодой человек.
- Как здоровьице? - снова выпалил учитель, крепко потирая руки.
Ну, вот и мы! - непринужденно сказал пан Борович. - Нюни? Было, было,
но, слава богу, не так уж много, не так уж много.
- Полагаю, что так, - сказала учительница в высшей степени
назидательным тоном, - полагаю, что так...
Марцинек должен понимать, - продолжала она, раздувая ноздри, со все
возраставшим чувством в голосе, - что родители и вся семья ожидают от него
многого, очень многого! Он должен понимать, что обязан стать не только
утешением родителей в их почтенной старости, но и гордостью...
Слово "гордостью" она выговорила как-то особо елейно.
- Ну конечно! - закончил учитель, обращаясь к пану Боровичу с таким
выражением лица, словно спрашивал: "Ну как, может, пропустим по рюмочке?"
- Чем бы Марцинек ни стал, - все более плавно говорила учительница,
шагая по снегу к сеням и вводя затем гостей в квартиру, - помещиком ли, или
священнослужителем, волостным ли секретарем, или офицером, - он должен
прежде всего иметь в виду, что ему предстоит быть гордостью своей семьи. Не
знаю, каково в этом вопросе ваше суждение, сударыня, и ваше, сударь, но что
касается меня, то мое глубочайшее убеждение...
"Опять эта гордость семьи..." - утомленно думал кандидат на столь
высокую должность. Но так как минуту назад он ясно слышал, что может стать и
офицером, и при этом смотрел в глаза матери, затуманенные несказанной
любовью и слезами, то напряженное внимание, с каким он слушал, ослабело, и
он стал думать о блестящих эполетах и звонких шпорах. В эту минуту он готов
был поклясться, что именно в шпорах и эполетах и заключена эта неведомая
гордость.
Небольшая комната, куда ввели прибывших, была заставлена множеством
рухляди. Один угол занимала огромная кровать, другой - колоссальных размеров
печка, третий - еще одна кровать; посредине стоял диван и круглый столик
ясеневого дерева, изрезанный, по всей видимости, самодельными ножиками и
исцарапанный каким-то тупым и зазубренным орудием. На стенах кое-где висели
литографии, изображающие святых мужского и женского пола. У дверей, ведущих
в классную комнату, висел на шнурке большой календарь в зеленой обложке, а
на нем плетка о пяти концах, с рукояткой в виде козьей ножки. И как раз в
тот миг, когда Марцинеку мерещились уланские эполеты, его взгляд упал на
ужасающее орудие...
- Ну, как делишки, э? - спросил учитель, протягивая худую и костлявую
руку к вихрам Марцинека тем же жестом, какой делал фельдшер Лейбусь, когда
принимался за стрижку "против волоса". Мальчугана охватила двойная дрожь:
при виде плетки и при виде этой страшной худой лапы. Он вздохнул от глубины