"Сильви Жермен. Дни гнева " - читать интересную книгу автора

лопату, посыпала ее мукой, выложила на нее тесто из одной формы, между делом
объясняя Эфраиму, как пользоваться мазью. Но Эфраим не слушал и едва ли даже
слышал: слух его занимали легкие шаги по глиняному полу. Ренет чуть
покачивалась на ходу, ножки ее пританцовывали, и все тело, прикрытое белой
рубахой и укутанное копной струящихся волос, колыхалось.
Теперь в такт ножкам колотилось не только сердце, шаги отдавались в
животе, в паху. Удар за ударом, все острее и больнее, словно оставляя
невидимые зарубки - так лесорубы помечают стволы деревьев, которые
собираются валить. Лишь одного ему хотелось в этот миг: упасть, свалиться,
погрузиться в тучное тело Толстухи Ренет, дать волю рвущейся наружу страсти,
изойти криком, пока он не сменится стоном насыщения. Когда Эдме прикрыла
дверцу печи, куда посадила первый каравай, он обратился к ней еще с одной
просьбой. Не тратя времени на раздумья, попросил в жены Рен. Желание так
захватило его, что он утратил всякую способность к размышлению. Желание вмиг
стало единственной и насущной необходимостью. Эдме повернула к Эфраиму
разгоряченное, потное лицо и окинула его пронзительным, прожигающим
насквозь, как уголь из печи, взглядом. Она оценивала его. Простой смертный,
пусть даже старший сын богатого Мопертюи, - достоин ли он ее единственной,
несравненной дочери? Конечно, замужество - обычное дело, тем более что Рен
уже минуло семнадцать, но разве она, обязанная своим чудесным появлением на
свет милости Пресвятой Богородицы, была обычным существом? "Надо
подумать", - произнесла наконец Эдме, утирая пот. Тут в кухню
пританцовывающим шагом вошла Толстуха Ренет со склянкой мази в руках.
Поставив ее на стол, она снова улеглась на скамью, не обращая никакого
внимания на гостя и упиваясь запахом пекущегося хлеба. "Надо подумать, -
повторила Эдме. - Приходи вечером, когда будет дома Жузе. Потолкуем все
вместе".
Вернувшись на Приступок и отдав мазь Зыбке - лекарство тут же облегчило
боль Марсо, - Эфраим сразу же пошел к отцу в лес Сольш. Приближалась
лесопромышленная ярмарка, которая ежегодно в день Всех Святых устраивалась в
Шато-Шиноне, и Амбруаз Мопертюи обходил свои леса, внимательно осматривая
каждое дерево, чтобы наметить те, что пойдут зимой на продажу. Ремесло
лесоруба было у него в крови, так что, даже разбогатев, он оценивал качество
леса сам, без всяких помощников.
Эфраим сказал отцу о своем решении, когда уже на исходе дня они пошли
домой. Ему пришлось трижды повторить свои слова - Амбруаз никак не мог
поверить, что это не сон и что сын говорит всерьез. А убедившись, ответил:
"Нет!" Сказал, словно отрубил, рубанул сплеча - так всаживают топор в ствол
обреченного дерева. Однако Эфраим возразил, что решение его принято и оно
еще тверже, чем отцовский отказ. Тогда отец прибег к угрозам: пообещал
проклясть ослушника и лишить наследства. Эфраим и это выслушал молча и
только упрямо покачал головой. Он знал, как скуп был отец на слова, знал,
что никогда и ничего не говорил впустую и не отступался от сказанного,
оборачивалось ли это во благо или во зло. Раз сказал, значит, сейчас
проклянет и лишит наследства. Что ж, Эфраим принимал эту цену. "Поступай как
знаешь, - только и ответил он. - А я сделаю, как решил. Женюсь на Рен
Версле".
До тех пор отец и сын разговаривали на ходу. Но теперь Амбруаз
остановился. Остановился и Эфраим. Над горами меркли последние алые полосы
заката, леса сгущались в сине-фиолетовую тучу, готовую извергнуть из своего