"Август Ефимович Явич. Севастопольская повесть " - читать интересную книгу автора

Давно дело было: снесло у Бирилева бескозырку за борт, он и попросился
"сплавать за ней". А как вылез на выстрел, так струсил и хоть сиганул в
воду, а только сразу же поднял дикий вой: "Тоню, тоню!" С тех пор к нему и
прилипло прозвище "Тоню".
- Покурить бы, до смерти хочется, - сказал вдруг Бирилев, беспричинно
раздражаясь.
- А ты пойди в кубрик да покури, - посоветовал ему Усов, отрываясь от
книги. Потрепанная книга эта - "Как закалялась сталь" - была единственной на
батарее, ее берегли и читали в очередь, не смея задерживать на лишние сутки.
- А то здесь покури, - язвительно сказал Ганичев. - Глядишь, на огонек
пуля прилетит, не чужая, так своя.
Бирилев огрызнулся, он не любил уступать. Он подпустил Ганичеву острую
шпильку, вспомнив вдруг некоего мичмана, который внял ехидному совету
"друзей" - дескать, пить пей, но с умом, привяжи себя дома к койке и пей,
напьешься - спи, а встать захочешь - койка не пустит, - так вот этот мичман
послушался сдуру совета, привязал себя к койке и... чуть не задохся.
Тимофей Яковлевич побагровел от гнева и бешенства. Но не успел дать
волю чувствам, как появился командир батареи. Мичман скомандовал "смирно",
все встали, а Бирилев отодвинулся в тень. И мичман незаметно погрозил ему
кулаком.
- Вахтенные? - спросил Воротаев.
- Точно, на вахте мичман Ганичев и боец Усов, товарищ старший
лейтенант!
- Вольно! А Бирилев? Почему не спите, товарищ Бирилев?
С моря весомо и гулко ударил крупный корабельный калибр. Все невольно
прислушались.
- У нашего голос грубее, - сказал мичман тихо. - Где наш-то теперь?
Сколько времени не слыхать его... Говорили, наглотался воды под Феодосией,
пятьсот тонн в пробоины набрал под Новый год.
Воротаев помнил Ганичева еще с тех времен, когда Тимофей Яковлевич
внушал "салажонкам" - желторотым новичкам, пришедшим вместе с Воротаевым на
флот по комсомольскому набору, - понятие о морской службе. Теперь Воротаев
испытывал порой неловкость перед ним, как зрелый, самостоятельный человек
под надзирающим оком бывшего школьного наставника.
- Возможно, крейсер наш под Керчью, Тимофей Яковлевич! - сказал
Воротаев тепло.
- Точно, Алексей Ильич! А то Констанцу "сухарями" угощает. - Сухое,
обветренное лицо мичмана с белыми, словно выжженными солью морщинами у глаз
согрелось улыбкой.
Ему вспомнилось: давно, правда, тралили мины, одну решили взорвать,
подошли к ней на катере, зажгли шнур, повернули обратно, и вдруг... скис
мотор. И тут краснофлотец Воротаев не растерялся, мигом кинулся вплавь и
буквально за секунду до взрыва потушил шнур. За подвиг Воротаев получил
награду, а мичман - "губу", то есть гауптвахту, так как нарушил правила и
пошел взрывать мину не на шестерке, как положено, а на катере.
- Вчерась, Алексей Ильич, - проговорил Ганичев извиняющимся тоном, -
много снарядов ушло, девятнадцать на два танка. Многовато. Броня, вишь, у
него шибко толстая, шрапнельным снарядом взять трудно.
- Трудно, верно, и не так уж много снарядов, в сущности... Но надо
меньше, Тимофей Яковлевич, сам понимаешь...