"Август Ефимович Явич. Севастопольская повесть " - читать интересную книгу автора

Вахту свою Бирилев отстоял. Но в кубрике было сумрачно и тихо, здоровые
и раненые спали вповалку, совсем не слышно было храпа, так обессилены были
люди. И Бирилев ушел оттуда, не вынеся тишины и одиночества. Но на людях ему
было еще беспокойнее, и он без умолку молол, что подвернется на язык,
стараясь отделаться от смутного, давящего предчувствия.
Очевидно угадав истинные причины его тревоги, мичман Ганичев сказал, по
привычке артиллериста очень громко:
- Зря, Ванька, расходуешься. Побереги силенки. Видал, в какую тучу
солнце с вечера окунулось? Примета верная, моряцкая. - И, повернувшись к
сухопутному бойцу Усову, читавшему книжку при свете ракет, добавил:
Небо красно с вечера - моряку бояться нечего.
Село солнце в тучу - жди, моряк, наутро бучу.
В ночи роились и множились ракеты, белые, зеленые, желтые, красные,
взлетали гроздьями, со звоном лопались, искрясь, тускнея, посвистывая и
растворяясь в воздухе бледной искрой. И небо, озаренное этим хаосом огней,
дрожало, мерцало, колебалось.
Глядя на неисчислимые эти огни, Бирилев вздохнул.
- Их вон как много... - Он сказал про огни, а думал про немцев.
Мичман Ганичев так и понял его.
- Их и вчера было не меньше. Ну и что из того?.. Боишься?
Именно потому, что Ганичев угадал правду, Бирилев возмутился:
- Чего мне бояться? Мне бояться нечего. Кругом товарищи, меня никто не
хуже. И чего вы так яростно уставились на меня, Тимофей Яковлевич?
Но Тимофей Яковлевич ничего не ответил, а только покачал головой:
дескать, по всему видно, что не боишься, - и отвернулся. А про себя подумал:
нет, не тот Бирилев человек, с которым можно душу отвести.
А мичману Ганичеву необходимо было отвести душу. День-то сегодня
наступал особенный: шестнадцать лет назад именно в этот день был впервые
поднят военно-морской флаг на старейшем крейсере советского Черноморского
флота. Ежегодно отмечалась эта праздничная корабельная дата. Подъем флага в
этот день проходил по большому сбору, а казенная стопка в обед действовала
особенно ядовито, - может, оттого, что не грех в такой день пропустить
одну-другую чарку на стороне. А вечером, бывало, мичман Ганичев в черной
паре, с острым, стоячим воротником, с черным матовым галстуком, повязанным
однажды и навсегда, так что и надевался он прямо через голову на манер
аркана, с тремя ослепительными золотыми шевронами на рукаве, означающими
пятнадцать лет сверхсрочной службы, - так вот вечером, бывало, Тимофей
Яковлевич выступал перед командой с традиционными воспоминаниями,
становившимися год от году все сочнее и красочней.
И то сказать, ведь он помнил еще то время, когда спускали крейсер со
стапелей Николаевской верфи. Только не захотел крейсер почему-то сойти на
воду. Ему и дорожку салом смазали, его и на тросах тянули, ни в какую, не
идет - да и все тут. А ночью, когда люди разошлись по домам, он вдруг
крякнул и, к изумлению испуганных сторожей, самовольно полез в воду, ломая
подпорки.
Поговорить бы с кем-нибудь - Ганичеву легче стало бы на душе. Но днем
было не до разговоров, - шутка ли, отбить четырнадцать атак, - а сейчас не с
кем. Усов - сухопутный человек, что он смыслит в морской службе, а Бирилев
парень разбитной, трусоватый, себе на уме, перед начальством выслуживается,
наушничает.