"Лев Иванович Яшин. Записки вратаря " - читать интересную книгу автора

не участвовал в матче, а Диди, Вава, Загало, Джалма Сантос были уже не те,
что четыре года назад в Швеции. Глядя на поле, мы видели себя на месте
чилийской команды и понимали: мы сыграли бы лучше.
Было грустно, обидно, горько. И мне и всем. Всем одинаково. Я не
выделял себя среди других. Я не знал еще, какую роль сыграет этот
неудавшийся матч с чилийцами в моей личной судьбе. Я не знал, что в те
минуты, когда мы, переживая поражение, молча сидели в раздевалке, принимали
душ, переодевались, в Москву летела кружным путем, через Сант-Яго,
телефонограмма: "В проигрыше виноват Яшин, пропустивший два легких мяча и
тем самым обрекший команду на поражение". Ее отстучал один из трех бывших в
Арике корреспондентов наших газет, журналист, далекий от спорта, но
единственный, кто имел возможность передавать свои репортажи в Москву.
Телевидение тогда не знало еще передач на столь далекие расстояния, очевидцы
и кинокадры могли помочь восстановить истину лишь много позже. А тогда, по
горячим следам матча, приговор, вынесенный журналистом, выглядел бесспорным,
окончательным и обжалованию не подлежащим.
Лишь когда мы приземлились дома, я впервые узнал, что чемпионат мира
проиграл Яшин. Вот когда мне представился удобный случай в полной мере
оценить силу печатного слова. На первом же московском матче едва диктор,
перечисляя состав динамовской команды, назвал мое имя, трибуны взорвались
оглушительным свистом. Обструкция повторилась, когда я вышел на поле. Злой
рокот усилился после того, как мяч попал ко мне в руки, но и это не
удовлетворило трибуны, мстившие виновнику поражения сборной. Они свистели
неустанно, до конца игры. Я слышал крики: "С поля!", "На пенсию!", "Яшин,
иди внуков нянчить!"
На следующем матче все повторилось. На третьем - то же, что на втором.
Дома я находил обидные, издевательские письма, на стеклах машины - злобные,
оскорбительные надписи. Несколько раз кто-то из самых агрессивных
"доброжелателей" разбивал окна в моей квартире.
Каждый выход на поле стал для меня мукой. Да что выход на поле - каждый
шаг по городу! Переносить все это было выше моих сил. И однажды, вскоре
после возвращения из Чили, я сказал нашему тренеру, ныне покойному
Александру Семеновичу Пономареву:
- Больше играть не буду, не могу.
А он, человек, сам все в футболе перевидавший и переживший, меня и не
удерживал:
- Поступай, как знаешь, тебе видней. Пока отдыхай, а там видно будет...
Я уложил в багажник ружье и рыболовную снасть и уехал в деревню.
Рыбачил, ходил на охоту, по грибы, просто бродил по лесу. Раздумывал о том,
как буду жить дальше, а в футбол, решил я твердо, возврата больше нет.
Но чем дальше отодвигало время меня от футбола, тем чаще я тосковал по
мячу. И вот стали мне немилы ни лес, ни речка, ни вся с детства любимая
подмосковная природа. Виделись мне во сне и наяву футбольное поле и летающий
над ним мяч, и я на своем месте чуть впереди ворот - в черном свитере, в
старой моей кепочке, побывавшей на всех материках. И слышались мне гулкие
удары бутс по мячу и судейские свистки. И ощущал я запах пахнущей городской
пылью, помятой шипами травы... Видел, слышал, чувствовал и начинал
сознавать: нет мне без этого жизни.
В один поистине прекрасный день, собрав пожитки, я примчался в Москву,
на стадион "Динамо", к Пономареву: