"Александр Яшин. Сладкий остров" - читать интересную книгу автора

надо; полковник отправился добирать свой туристский маршрут, строго
вычерченный на военно-топографической карте; самый юный из поэтов, Васенька,
жаждал быть на людях, и только на людях, так сказать, в гуще борьбы, где
"страсти роковые и от судеб защиты нет"; сыновья издателя подняли бунт
против своего папы и сбежали в областной центр, потому что здесь не было ни
футбольных ристалищ, ни джазового ерничества. За ними вскоре выехал и сам
издатель с женой.
Остался с нами один позт, настолько же неторопливый и мудрый, насколько
немолодой. Он видел в жизни немало всяких роковых перемен, прошел, как
говорится, огни и воды и знал цену одиночеству. Писал ли он что-нибудь,
неизвестно,- в его положении редко кто пишет, и это, наверно, к лучшему. Он
стал работать.
С соседнего, с Красного острова он привел заброшенную лодку и начал ее
ремонтировать. Топор был. Пила была - старая, ржавая, но пила. Были спички,
чтобы разводить костер. Ну, и конечно, перочинный нож. Больше ничего не
было. А требовалось многое: гвозди разных размеров, пакля, чтобы
проконопатить лодку, битум или вар, чтобы замазать щели, запломбировать их,
котел, чтобы варить битум, какой-нибудь черпачок для разлива смолистого
варева. Как известно, даже Робинзон имел далеко не все, чтобы начать жить и
работать на необитаемом острове, но все-таки имел гораздо больше, чем наш
поэт.
Но главное, что необходимо было иметь для ремонта лодки - самое лодку.
Ее-то, как выяснилось после, у поэта и не оказалось. Но он усердно взялся за
работу. На то он и был поэт, а не Робинзон Крузо.
Ранним утром поэт выходил из своего особнячка, крылечко которого
напоминало предбанник, и, осмотревшись и потянувшись, скрывался за камышами.
Нос у него обгорел и лупился. Вскоре его голова без единого всплеска
отплывала от берега и повертывалась на воде, как на широкой тарелке. Ни
одной волны, ни круга, ни даже ряби! Это было удивительно, потому что даже
водомерки, скользящие по озеру, даже мотыльки, упавшие на его зеркальную
гладь, и те оставляли за собой какой-то след, пусть мгновенный,
незначительный... Поэт не оставлял после себя никакого следа, он не плыл, не
порхал, а между тем продвигался вперед, вроде одноклетчатого существа.
Он переливался, как амеба.
О том, что поэт не фыркал, не сопел, не отдувался - и говорить было
нечего. На поверхности озера не было ничего, кроме живой, бесшумно моргающей
и бесшумно передвигающейся головы. Сделав небольшой круг, голова
возвращалась к камышам и исчезала. А через пять - десять минут оттуда снова
выходил поэт, неторопливый, спокойный и просветленный. Кожа на его красном
носу лупилась еще больше.
Чем и когда и как питался поэт - одному богу известно. Рыбы не ловил,
ягод не собирал, ни корней, ни червей из земли не выкапывал. Но он не худел
и всегда был благостен и доволен собой, значит, какую-то пищу употреблял,
кроме духовной.
Работал поэт с упоением, но не спеша. Нельзя было сказать, что у него
сам топор вот так и ходит, так и тычет долото. Костер не потухал целый день.
К костру поэт тащил все, что удавалось найти на острове и в воде. Так, в
мусорной яме он обнаружил чугун с отбитыми краями, который заменил ему
котел. Паклю натаскал из пазов домика, в котором жил. На подоконниках между
летними и зимними рамами буграми лежала вата - он и ее использовал как