"Вадим Ярмолинец. Куба или История моей мучительной жизни" - читать интересную книгу автора

костюме. - "Ливайс", скажем.
- Значит, чтоб ты знал, - говорил брат с видом знатока, закладывая
ногу на ногу и откидываясь на спинку стула, - "Ливайс", это вот, там кроме
пуэрториканцев ни один порядочный человек не наденет. Самые клевые джинсы,
- он поднимал палец, - самые клевые называются "Банана рипаблик", это вот.
Эти где-то семидесятник потянут.
Застолье гудело со значением, мужики со стаканами в руках
переглядывались, кивая друг другу понимающе.
- Ну, а там говно типа "Джордаша", те в любом "Конвее" можно и за
десятку взять.
- Та кому ж он этот "Джордаш" нужен? - слушатели насмешливо косили
рты и щурили глаза.
- Да-а, это тут тебе доллар - валюта, а там они его и не считают, -
вступал в беседу Херальдо. - У меня кенток один в Нью-Йорк ездил. У него
там сестра простой маникюрщицей работает. На Брайтоне. Чисто ногти стрижет.
На ногах. Она его в выходной в "Блумингдейл" ведет. Это у них магазин такой.
В центре. Подводит к обувному отделу. Говорит: "Мол, так и так, хочу тебе
подарок сделать. Туфли". Тот выбрал. Она продавцу - сколько стоят? A тот ей
- 625 долларов и 99 центов. Она продавцу так спокойно - заверните. Он
домой приходит, смотрит, а они знаешь из чего сделаны?
- Ну? - недобро сощурился Aнтосик, у которого Херальдо отнял
монополию на знание заморской житухи.
- Подошва из кожи африканского, бля, носорога, а верх из кожи
трехдневного змееныша, на хер!
- Да-а. Aмерика.
- С жиру бесятся, а тут жрать нечего.
- Водку жри.
- Я и жру.
В отличие от участников беседы я жрал забытые пельмени. Я пытался
уловить пельменную суть в виде мяса, но скользкость теста препятствовала
моей затее. Качало.
- A родственничек-то твой чего? - спрашивала пышно завитая обрюзгшая
блондинка в белом жабо и с пластмассовыми серьгами, - Небось, кум королю
брат министру?
- Да, родственничек-то, родственничек как? - сыпались вопросы.
- С родственничком беда, - ответствовал брат, промакивая салфеткой
губы и заедая водку пельменьчиком.
- Что же? Что? - беспокоилось обо мне застолье.
- Спился, брательник мой, опустился. Работу бросил отличную. Дом
бросил.
Дружный "ох" пролетал над столом.
- По помойкам лазит. С неграми живет. Проститутом стал.
Новый "ох" ударял в пельменный пар.
- Они его, черномазые, это вот, и в хвост и в гриву. Мать его, это
вот, уму-разуму учила, я ему тоже: "Эдик, это ж какой позор!" И ни хрена! Не
хочет жить по-людски, и хоть ты тресни! Паршивая овца, и все тут, - вздыхал
брат и принимал наполненную услужливой рукой рюмку.
- Паршивая овца, - эхом отдавалось застолье.
Aнтосик утирал кулаком набежавшую слезу.
- Я помню, мне шестнадцать лет было... Осень - он всхлипывал, -