"Генри Джеймс. В клетке" - читать интересную книгу автора

распоряжении девушки было сорок минут, чтобы сходить домой пообедать;
после того как она возвращалась и один из молодых людей, в свою очередь,
уходил на обед, у нее нередко выдавалось полчаса, в течение которых она
имела возможность заняться рукоделием или почитать одну из взятых в
библиотеке книг, засаленных и грязных, однако напечатанных красивым
шрифтом и повествующих о красивой жизни, - книг, за прочтение которых с
нее взимали полпенса в день. Эти неприкосновенные полчаса были одним из
многочисленных звеньев, которые связывали контору с высшим светом и
приобщали ее к ритму большой жизни. Именно эти-то полчаса и были однажды
отмечены появлением некой дамы, которая, как видно, не соблюдала
установленного распорядка в еде, но которой, как наша девушка впоследствии
поняла, суждено было оставить в ее жизни неизгладимый след. Девушка была
blasee [здесь: равнодушна (фр.)]: она отлично сознавала, что это как
нельзя больше подстать ее профессии, постоянно заставляющей ее находиться
на людях, но у нее были свои причуды, и нервы ее были до крайности
чувствительны; короче говоря, она была подвержена резким вспышкам симпатий
и антипатий, алыми проблесками озарявшим ее серую жизнь, порывам внезапно
пробуждавшихся чувств и тянувшейся вослед увлеченности, прихотям неуемного
любопытства. У нее была приятельница, которая изобрела новый род занятий
для женщин - наниматься в тот или иной дом ухаживать за цветами. У миссис
Джорден слова эти звучали совсем на особый лад: когда она говорила о
цветах, можно было подумать, что в счастливых домах это нечто само собой
разумеющееся, как уголь в камине или приходящая по утрам газета. Во всяком
случае, она брала на себя заботу о содержавшихся во всех комнатах цветах,
взимая за это помесячно определенную плату, и люди очень скоро получали
возможность убедиться, как много они выигрывают от того, что такое тонкое
дело они вверяют вдове священника. Вдова же эта, со своей стороны, любила
распространяться о возможностях, которые таким образом перед ней
открывались; не жалея красок, рассказывала она своей юной подруге о том,
как становится своим человеком в самых знатных домах, особенно когда ей
случается украшать там столы для званых обедов, которые нередко накрывают
на двадцать персон; она была убеждена, что еще немного - и ее начнут
принимать в этих домах как равную, не делая разницы между нею и всеми
другими. Когда же девушка заметила, что она, как видно, обретается там в
своего рода тропическом одиночестве и не видит никого, кроме ливрейных
лакеев, на ролях живописных туземцев, и когда ей пришлось согласиться, что
среди всей этой роскоши ее общение с людьми и на самом деле ограничивается
ими одними, она все же нашлась, что ответить на колкости своей
собеседницы:
- У вас нет ни малейшего воображения, моя дорогая!
Двери в это общество могли ведь широко распахнуться в любую минуту.
Девушка не приняла этот вызов, она слушала все добродушно именно
потому, что отлично знала, как ей следует к этому отнестись. То, что люди
не понимали ее, было для нее одновременно и неизбывным горем, и тайной
опорой, и поэтому для нее, в сущности, не так уж много значило, что миссис
Джорден, и та ее не поймет, хотя, вообще-то говоря, вдова священника,
помнившая их далекое благородное прошлое и ставшая, как и она, жертвой
превратностей судьбы, была единственной из ее знакомых, которую она
признавала за равную. Девушка отлично видела, что у той большая часть ее
жизни протекает в воображении, и она была готова признать, если только это