"Аскольд Якубовский. Черная Фиола" - читать интересную книгу автора

заорать им всем? Петру: "Что ты делаешь? Опомнись! Тут сидит ее временный
муж!" Выгнать всех? Но что-то останавливало его, что-то еще заключалось в
этой свадьбе, непостижимое для него, но хорошо известное другим: сияющей
Надежде, веселому папахену, по-идиотски просветленному Петру и даже всем
гостям, веселым и шумным.
Спасаясь от их глупых криков, Жогин вышел на крыльцо. Там зажег бумажку
и полюбовался на огонек. Тот напомнил ему костры, лесную тишину, Машу.
Туда, к ним надо бежать! К ним!
Его позвали. Жогин бросил бумажку в снег и вернулся в духоту и шум.
Папахен сидел с вилкой в руке, с огуречным семечком на подбородке,
рядом с Надеждой.
Жогин поморщился: сидит, ухмыляется, недобиток, напрасно прощенный, а
Петр, улыбаясь, что-то говорит ему.
"Проклятие! Я удался в отца, - думалось Жогину. - Я так же громоздок и
нескладен, с таким же точно носом. Этот чертов нос не прикрыть зимой
модным коротким воротником, я обмораживаю его, оттого он красный".
"Фирменный нос", - часто хвастал папахен, находясь в игривом настроении.
Он трогает нос, тянет за кончик, щелкает по нему пальцем. Орет:
- С таким носом не пропадешь! Любят бабы носатых!
Отец Жогина был веселый эгоист. С многочисленными и повсюду
разбросанными детьми не жил, а появлялся в месяц раз или два с кульками,
набитыми едой.
Жогин рос. Он вечно хотел есть и в эти дни почти любил отца.
А вот о матери отец горевал. В тот разговор они сидели у Петра. Отец
пил принесенную водку.
- Удивительная была женщина, редкостная. Ангел всепрощения. -
Жогин-старший вздел брови. - Я стреляный воробей, но плакал, на коленях
стаивая, ноги ее целовал. И в тюрьме я исповедовался перед ее тенью.
Тогда, ночью, она являлась ко мне и руку на голову клала. Знаешь
(старик заплакал, дергая плечом), - я умру когда... когда умру... умру...
с ней одной хочу увидеться на том свете. Не верю я ни в черта, ни в бога,
а хожу тайком в церковь, молебен за... упокой ее души заказываю.
Помолчали.
- Совет тебе дам, - бормотал Жогин-старший, отворачиваясь. - Не люби
женщину, бери, а не люби. Трудно любить, в сто раз труднее терять. Знаешь,
когда она умерла твоими родами, я возненавидел тебя и - ушел. От греха!
- Петру подбросил.
- И хоть бы что-нибудь от нее было, ты весь в меня. А в Петре она есть
- ее характер. Его люблю, а тебя я тогда возненавидел. В исступление впал,
убить тебя был готов. И в душе убил, сынок, на долгие-долгие годы.
- Это я знаю. И лучше бы я помер, лучше бы убил меня, чем этот стыд:
мой отец служил полицаем...
- Клянусь, я не поднимал руки на своих! Я понес наказанье, мне прощено
народом! - кричал папахен. - Я - трус, трус, а не палач.
Кровь бросилась в голову Жогину-младшему. Он ударил по столу.
- Не сметь называть меня сыном, Иуда! Не сметь, не сметь!
Он задыхался. И, чтобы ему стало легче дышать, опрокинул стол.
...Стол они поставили и опять сели за него.
- Все-таки не смеешь бить отца.
- Налей мне стакан, - сказал сын. - Полный!